Я слышал, как он осторожно двигает камни. Из-за ствола показалась его рука, поставила на место розовую плиту. Я понял, что это метка, указывающая на убогий тайник. Он вернулся ко мне, неся в руке какую-то штуковину, которую я никогда нигде больше не видел.
Сначала я подумал, что это какая-то странная труба, вроде используемой охотниками, либо корнет, как те, что я слышал, когда пришлая шайка Бродяг устраивала в парке свои представления. Но этот золотой горн напоминал те вещи не больше, чем скаковой жеребец напоминает ломовую лошадь — оба они вполне достойные божеские создания, но один из них — настоящий дьявол-ангел с радугой за плечами.
Большой расширяющийся конец, два круглых кольца и прямые отрезки между раструбом и мундштуком — да, даже если предположить, что мы сможем отлить такой метал в наши дни, все равно не удастся придать ему такую совершенную форму. Я сразу понял, что это инструмент из Былых Времен — он не мог быть сделан в наше время, — и испугался.
Древние монеты, ножи, ложки, посуда, которая не ржавеет, — такие предметы сгинувшего мира часто находят во время пахоты или на развалинах, которые еще не поглотил лес, — вроде тех руин на побережье Гудзонова моря, возле деревушки Олбани, что ведут в воду, точно лестница, брошенная богами. Если вещь из Былых Времен несет ясную и безобидную функцию, закон гласит, что владеть ею будет тот, кто нашел — если у него есть деньги, чтобы заплатить священнику за штамп в виде святого колеса и заклинания, изгоняющие из нее нечистую силу. У Мамаши Робсон был котелок из серого металла, который никогда не ржавел. Котелок нашел ее дед, когда вскапывал поле, и подарил внучке на свадьбу. Она никогда не пользовалась котелком, но любила показывать его гостям в трактире, чтобы те начали охать ахать, и рассказывала, как ее мать готовила в нем, и ничего с ним не происходило. А Старина Джон, пренебрежительно фыркая, влезал в ее рассказ, как будто он был вместе с дедом. Лицо Мамаши, похожее не на милое круглое личико Эмии, а скорее на морду вейрмантского мула, становилось грустным, и она говорила, что уж он-то ни разу не нашел ей такую вещь, и вообще ни на что не годен, и миру является чудо, если он отрывает от стула задницу на время, достаточное, чтобы эту самую задницу почесать… Если древняя вещь слишком таинственна, священник закапывает ее в землю[7], где она не может причинить никакого вреда…
Труба в руках мута блестела золотом. С тех пор мне приходилось видеть настоящее золото; оно намного тяжелее и на ощупь другое. Но я называю ту штуку золотым горном, потому что очень долго думал о ней именно так, и в этом имени все-таки заключен некий вид истины. Если вы уверены, что истина существует лишь в единственном виде, давайте, валите отсюда, читайте другую книгу, отвяжитесь от меня…
С большим беспокойством мут позволил мне взять ее в руки.
— Мамин мужчина штука, она сказать.
Я почувствовал себя увереннее, найдя на нем знак колеса, — какой-то священник когда-то давно отогнал нечисть. Горн собирал весь свет этого солнечного места, он сам был солнцем.
— Она принести, сказать я хранить… Ты дуть?
По крайней мере, он знал, что эта штука предназначена для музыки.
Я попытался дунуть — раздалось какое-то противное бульканье. Мут рассмеялся и отобрал у меня горн.
— Я показать.
Его маленький рот стал еще меньше, пухлые щеки разгладились. Я услышал, как горн заговорил.
Интересно, известен ли в вашей части мира этот голос? Я не буду пытаться описать его — есть ли смысл пытаться описывать сосульку, превращающую солнечный свет в волшебную радугу? Есть ли смысл пытаться нарисовать картину ветра?.. Я знаю лишь одно место, где слова гармонируют с музыкой, и это — песня.
Мут нажал на один из рычажков и извлек другую ноту, затем еще и еще. На каждый выдох он извлекал одну-единственную ноту, не догадываясь о том, что их можно соединить, не имея ни малейшего представления ни о ритме, ни о мелодии. И при первом же звуке в мою голову хлынули песни, услышанные когда-то в трактире, на улицах, на представлениях Бродяг и в то далекое-далекое время, когда мне пела толстая сестра Карнейшн. Для бедного мута музыка была лишь бессвязным набором нот, которые он тянул так долго, как ему хотелось.
Я попытался узнать, откуда взялся этот горн, но мут только качал головой.
— Он был спрятан?
Еще один неопределенный жест: откуда ему было знать? Вопросы из чужого мира, не подарившего ему ничего, кроме жестокого рождения.
— Ты дул в него, чтобы звать свою маму?
Его лицо казалось совершенно пустым, как будто у него могли быть такие воспоминания, в которые мне не следовало лезть, и он унес горн назад в свой тайничок, ничего не ответив.
Я снова увидел его руки на том красноватом камне, услышал как камень встает на прежнее место, и понял, что смогу в два счета найти это место, и понял, что золотой горн должен стать моим.
Он непременно должен стать моим.
Теперь мут снова улыбался, успокоенный тем, что его сокровище в безопасности… К моей чести было лишь то, что я не намеревался снова убить его, даже не думал об этом, кроме одной-двух недолгих секунд. Вот таков оказался кусочек моей добродетели…
* * *
Фонарь в нашей каюте трещит, а мои пальцы сводит судорогой. Мне нужно вставить новое перо в ручку — у нас много бронзовых перьев, но я не могу быть расточительным. И хотелось бы глотнуть свежего воздуха наверху. Возможно, я потревожу капитана Барра или Диона, или напомню Ники, что мы с нею еще не опробовали «воронье гнездо» на мачте. Ночь была беспокойной: дул северо-западный ветер, теплый, но довольно сильный. Утро пришло малиновым взрывом, и весь день у меня закладывало уши, предвещая шторм. Других колонистов — в последнее время мы называем себя так — это раздражает. За обедом Адна-Ли Джейсон расплакалась по непонятной причине, невнятно объяснив слезы тоской по дому, а потом сказала, что не хотела этого. Скорее всего, я просто побездельничаю на носу корабля, попробую на вкус погоду и попытаюсь решить, намерен ли я продолжать книгу…
Я продолжаю ее, во всяком случае, так говорит Ники. (В «вороньем гнезде» оказалось здорово. У нее закружилась голова, и она укусила меня за плечо сильнее, чем хотела, но уже через несколько минут начала подначивать меня проделать это там снова, когда будет настоящий ветер. Да, она тоже горазда на выдумки.) Я продолжаю мою книгу, но следующие несколько страниц писать мне будет страшно.
Конечно, я могу соврать насчет того, что случилось между мной и мутом. Все мы лжем о себе, пытаясь обдурить мир образом, с которого стерты все пятна. Но не будет ли грязной уловкой приняться за правдивый рассказ и соврать, в попытке обелить себя, на первом же трудном месте?.. Написав все, я сделаю мои недостатки вашим достоянием — конечно, это не совсем честно, поскольку я никогда не узнаю ни о вас, ни о вашей тетушке Кассандре с ее желтым одноухим котом. Но я помню, как моя Ники говорила по другому поводу: «Лучше побережем наши штучки, моя любовь, моя рыжая обезьянка, мой голубоглазый длиннорукий постельный безобразник, побережем наши штучки, и тогда мы никогда не иссякнем».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});