Читать интересную книгу Песня о теплом ветре - Борис Егоров

Истратив дневной запас листовок, фашисты умолкают. Наступает тишина.

Наши стереотрубы смотрят на немцев, немецкие — на нас. Тысячи настороженных, изучающих глаз.

Свободные от дежурств сидят в блиндажах. Пишут письма — фронтовые треугольники. Бланки писем расчерчены пунктирами. Пунктиры указывают, как складывать треугольник. Кроме того, на бланках есть текст: «Выше черты не писать», «ниже черты не писать». А наверху — красными буквами: «Смерть немецким оккупантам!»

Много на этом листочке не напишешь, но зато ценишь и взвешиваешь каждое слово, как в телеграмме.

А потом на треугольник ляжет штамп: «Проверено военной цензурой». И повезут это письмо полевые почты. Пройдет несколько дней, а может быть, и неделя, прежде чем оно попадет в сумку почтальона.

Почтальона и ждут и боятся: что он принес — живое письмо или стандартную похоронную — «пал смертью храбрых»?

Письмо это будут читать десятки раз, изучат каждую строчку, чтобы узнать больше, чем в нем написано. Но больше не узнаешь. Разве расскажет фронтовик, что ему очень худо, что его треплет малярия, что открылась старая рана? Нет. Как всегда, он напишет: «Чувствую себя хорошо».

В конце письма не преминет пообещать: «скоро вернусь». Но скоро ли? И вернется ли?

Отправив письма, бойцы неторопливо крутят цигарки, рассказывают друг другу истории из мирной жизни, нещадно ругают союзников, которые опять, несмотря на свои заверения и клятвы, медлят с открытием второго фронта.

Наступает ночь. Передовая озаряется неровным конвульсирующим светом ракет. Немцы беспокоятся, нервничают, боятся наших разведчиков — охотников за «языками», поэтому беспрестанно пускают ракеты. Стрельба ракетами сопровождается длинными пулеметными очередями. Из пулеметов бьют трассирующими. Видимо, для устрашения.

Но у русского солдата нервы крепкие. Он сидит в окопе, в блиндаже, старательно высекает огонь из «катюши» — кремня, к которому приставлен ватный фитиль, — и озабоченно думает об одном: «Когда же дадут приказ о наступлении? Что-то мы застоялись…»

Любка

О том, когда начнется наступление, узнают за несколько часов. Но то, что оно скоро ожидается, в батальонах и дивизионах знают за много дней.

Знают потому, что телефоны звонят чаще, совещаний созывается больше, производится передислокация. Черт знает почему, но все чувствуют: на днях пойдем вперед.

Меня вызывает капитан Красин.

— Ну, как дела, молодая гвардия?

— Хорошо. Привязка наблюдательных пунктов и батарей произведена точно.

— Спасибо вам, Крылов. Спасибо вашему взводу. Привязка точная, по стрельбам вижу, — улыбаясь, говорит командир дивизиона. — Но с сегодняшнего дня топографию оставляйте. Вы назначаетесь начальником разведки дивизиона…

Начальник разведки — это офицер, которого в любое время дня и ночи могут вызвать и спросить: положение на переднем крае? Что сообщили «языки»? Что характерно в поведении противника? Где расположены вражеские батареи? Удалось ли засечь доты?

Начальник разведки и подчиненные ему люди вместе с пехотным батальоном врываются в расположение противника и корректируют огонь. Иногда разведчики вообще остаются по ту сторону передовой и шлют со своего скрытого пункта радиограммы в дивизион или артполк.

Разведчики — это кочевники. Разведчики — это люди, чья жизнь каждую минуту сопряжена с опасностью и риском.

— Вот ваше первое задание, — продолжает Красин. — Поезжайте в городок Лисхимстроя, заберитесь на самое высокое здание — это кажется химинститут, — сидите, наблюдайте. В разведданных кое-что не совпадает… Вечером мы дадим несколько выстрелов с ложной позиции. На эти выстрелы ответит немецкая батарея, которую нам засечь не удалось. Со стороны городка должно быть виднее.

Красин думает, пыхтит трубкой, потом продолжает:

— С вами поедет лейтенант Тучков, командир взвода управления седьмой батареи. Их батарея как раз на правом фланге. Тучков берет солдата со стереотрубой. Все.

— Разрешите идти?

— Нет, постойте, я чуть не забыл: тут, в блиндаже, у телефонистов, наш санинструктор Люба. Захватите ее, довезите до штаба полка. А Тучков вас будет ждать на перекрестке дорог.

Я выхожу с наблюдательного пункта дивизиона. Белое солнце, белые пески. На мгновение зажмуриваюсь, чтобы не слепило. Открываю глаза — опять все бело. Слишком долго был в полумраке.

Телефонисты помещаются совсем близко — метрах в пятидесяти.

Снова слышу песню:

А когда не будет Гитлера в поминеИ когда к любимымМы придем опять,Вспомним, как на ЗападШли по Украине…

Любка дает концерт телефонистам. Удивительное это существо — Любка! Она и споет и спляшет. И не боится ничего.

Не проходит дня, чтобы кого-то не убило, кого-то не ранило. И Любка, как «Скорая помощь», должна мчаться на место катастрофы. Места катастроф всегда опасные. Но Любка доберется хоть куда — бегом или ползком. Сотни ран перевязала она и много раз записала в донесениях с поля боя: «смерть».

А потом возвращалась в штаб, приходила из-под обстрелов, из-под бомбежек и никому не рассказывала, как тащила по дюнам раненого, как видела последнюю полустеклянную улыбку в глазах обреченного.

— Тяжело воевать, мужики? — спрашивала она, сбрасывая с себя санитарную сумку.

И ни один «мужик», конечно, не мог сказать, что ему тяжело.

Иногда Любка предлагала:

— Кому письмо написать? Только не любовное…

А самой Любке писать было некому: мать погибла в Минске в первый день войны, брат убит на фронте, а отец пропал без вести. Никого на свете нет у Любки, и в любви ей не везет. Любила майора Казанцева — погиб, сама похоронила. Но где же тот живой человек, с которым можно быть рядом и которому можно все доверить?

В Любке души не чает старший лейтенант Исаев. И если он не видит ее несколько дней, то с попутными присылает записки, трофейные конфеты, шоколад, примитивные военторговские духи.

Любка читает записки Исаева, и на глазах у нее блестят слезы.

— Тяжело воевать, мужики?

Как будто только мужики воюют! Опять песня, песня о Южном фронте.

— Люба! — кричу я, приоткрыв дверь в блиндаж. — Вам надо в штаб?

Песня утихает. Любка выходит из блиндажа.

Дальше двигаться надо осторожно. Из Лисичанска нас хорошо видят. Могут открыть огонь. Немецкие артиллеристы любят охотиться за одним человеком. Ради какой задачи — непонятно. Опять-таки для устрашения, наверно.

Охотятся они неумело, бьют в белый свет, как в копеечку, выбрасывают десятки снарядов. По теории вероятности один из них всегда может оказаться для жертвы роковым…

Едва мы с Любкой проходим двести или триста метров, как слышим свист.

Нас заметили.

Свист нарастает. Мы падаем. Где-то в стороне раздается: «Ах! ах! ах!»

Куда укрыться? Место самое неудобное: ровное-ровное. Невдалеке видим окопчик. Неглубокий, совсем маленький. Ползем к нему.

— Любка, ныряй! — говорю я, приблизившись к окопчику.

Теперь Любка в относительной безопасности. Для меня места в окопчике почти нет. Я останавливаюсь.

— А вы? — кричит Любка. — Давайте-ка ко мне!

Я молчу.

— В окоп! — кричит она строго. — Или я вылезу.

И снова: «Ах! ах! ах!»

— Любка, не смей! Назад!

Любка смеется, говорит с отчаянной уверенностью:

— Меня не убьют. Меня никогда не убьют!

Лицо ее вдруг становится серьезным.

— Лейтенант, не валяйте дурака.

Я втискиваюсь в окопчик. Мы лежим рядом, крепко прижавшись друг к другу.

— Все равно вас может задеть, — говорит она. — Не держитесь на локте, обнимите меня. Вот так!

Разрывы звучат совсем близко. Поют и жужжат осколки.

Обстрел на какое-то время прекращается. Но мы из своего малонадежного укрытия не выходим. Конечно, за нами по-прежнему наблюдают. Попробуй поднимись — и в воздухе снова засвистят снаряды.

Я чувствую Любкино дыхание, чувствую, как колышется ее грудь. И рядом, совсем рядом, ее теплые розовые губы.

— Нервничаете? — спрашивает Любка.

— Совсем нет.

— А все-таки?

— Нисколько.

— Так и поверю.

Рядом с нами, близко-близко опять рвутся снаряды. Над окопчиком ползет едкий удушливый дым. Мы кашляем, зажимаем носы. Один из снарядов взрывается в нескольких метрах, нас присыпает песком с бруствера.

— Надо бежать! — кричит мне Любка в ухо. — Только в разные стороны. Я налево, вы направо.

Что ж, решение верное. Больше в окопчике оставаться нельзя.

Мы поднимаемся, делаем бросок, и вот уже окопчик позади. Теперь спасение — в ногах. Надо бежать и падать, падать и бежать, менять направление, стараться обмануть «охотников».

Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.