Время, когда мы могли бы совершенно свободно разбирать отношения Тургенева с Виардо, еще не пришло. Ограничусь поэтому немногими достоверными фактами.
“Я помню, – рассказывает Головачева, – раз вечером Тургенев явился к нам в каком-то экстазе.
– Господа, я так счастлив сегодня, что не может быть другого на свете счастливее меня человека! – говорил он.
Приход Тургенева остановил игру в преферанс, за которым сидели Белинский, Боткин и другие. Боткин стал приставать к Тургеневу, чтобы он поскорее рассказал о своем счастье, да и другие очень заинтересовались. Оказалось, что у Тургенева очень болела голова, и сама Виардо потерла ему виски одеколоном. Белинский не любил, когда прерывали его игру, бросал сердитые взгляды на оратора и его слушателей и наконец воскликнул нетерпеливо:
– Хотите, господа, продолжать игру, или смешать карты?
Игру стали продолжать, а Тургенев, расхаживая по комнате, продолжал еще говорить о своем счастье. Белинский поставил ремиз и с сердцем сказал Тургеневу:
– Ну можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?”
Белинский, однако, ошибся, любовь Тургенева оказалась не трескучей, а преданной и покорной, – на всю жизнь. Виардо отлично пела и играла, но была далеко не красавица; особенно неприятно поражал ее огромный рот. Имея европейскую известность, она держала себя гордо и недоступно. Щедрость не входила в число ее добродетелей, скорее наоборот. Проведя большую часть жизни в Париже и при различных дворах, окруженная избранным обществом и безумною роскошью, она, несмотря на невысокое происхождение, усвоила себе лоск светской гранд-дамы, что было далеко не безразлично И.С. Тургеневу. Разумеется, первое время он только вздыхал и восторгался, но потом Виардо приблизила его к себе, и он всю вторую половину жизни провел под одной кровлей с ее семьей или где-нибудь рядом. В 1846 году он при первой же возможности помчался за ней в Германию.
Пич (Pitsch) часто встречался с Тургеневым в Берлине в сороковых годах и подробно рассказал нам о своем знакомстве с ним. Между прочим, интересно описание наружности Тургенева: “Тогда его волосы, поседевшие с 1868 года, были еще темно-русыми, и вместо полной бороды только короткие русые усы оттеняли его верхнюю губу. Головой и ростом он напоминал нам Петра Великого в молодости, хотя он и не имел ничего общего с полудикой и необузданной натурой великого преобразователя России. Эти массивные голова и тело вмещали в себе утонченный ум, добрую и мягкую, гуманную душу. Это был человек, не сделавший никому ни малейшего вреда, кроме разве животных, убитых им на охоте, так как он всю свою жизнь был страстным и неутомимым охотником.
Ни у кого, кроме Тургенева, – продолжает Пич, – мы не встречали такой утонченности чувств, такого оригинального умения все видеть и подобного искусства все виденное и пережитое представить слушателю вполне наглядно, с живостью и меткой определительностью, со всеми подробностями и со всей привлекательностью и очарованием поэтического изображения, при всей сжатости рассказа. Самые талантливые поэты и художники, члены этого кружка, как все идеалисты того времени, склонные к умозрительности, не обладали таким врожденным пониманием природы и уменьем схватывать действительность, что, впрочем, вполне объясняется абстрактностью нашего воспитания. Тем сильнее и новее было впечатление беседы Тургенева”.
Пич отмечает еще в Тургеневе поразившую его скромность:
“Удивительнее всего, – говорит он, – что Тургенев, против обыкновения всех поэтов, ни одним словом не обмолвился тогда о том, что в его отечестве он уже был известен за выдающегося писателя. Очень часто, под впечатлением его художественного рассказа и всего его существа, я говорил ему: “Вы – истинный поэт! Вы – великий, единственный в мире рассказчик! Ваш народ и весь свет узнают вас и будут удивляться вам”. Улыбаясь, он отклонял эти похвалы и уверял – о лицемер! – что в нем нет ничего поэтического. Рассказы Тургенева отличались “глубоким унынием”. Его тяготило грустное положение родины, особенно торжествующее крепостничество, к которому он возвращался то и дело с ненавистью и отвращением”. Любопытен, между прочим, эпизод о бабушке Тургенева, переданный им самим Пичу. Вот что рассказывал Тургенев:
“Старая, вспыльчивая барыня, пораженная параличом и почти неподвижно сидевшая в кресле, рассердившись однажды на казачка, который ей услуживал, за какой-то недосмотр, в порыве гнева схватила полено и ударила мальчика по голове так сильно, что он упал без чувств. Это зрелище произвело на нее неприятное впечатление; она нагнулась и приподняла его на свое широкое кресло, положила ему большую подушку на окровавленную голову, – я теперь еще помню то неподдельное выражение, которое Тургенев употребил при этом рассказе – и, севши на него, задушила его. – Само собою разумеется, эта величественная барыня ничем за это не поплатилась”.
Больше о пребывании Тургенева в Берлине мы не знаем ничего. В заключение этой главы – несколько слов о его литературной деятельности в рассматриваемый период. Пич, уверяя, что в 1846 году Тургенев был уже признанным и даже “выдающимся” русским писателем, очевидно преувеличивает. Раньше 1852 года, т. е. до выхода в свет отдельным изданием “Записок охотника”, Тургенев не знал не только славы, а даже известности. Виноват был, впрочем, он сам. Он писал стихи, по поводу которых сам впоследствии сказал следующие неоспоримые слова: “Я чувствую положительную, чуть не форменную антипатию к моим стихотворениям – и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете”. Он писал драмы и комедии, но, кроме трех из них: “Месяц в деревне”, “Провинциалка” и “Холостяк”, – ни одна не может остановить на себе внимание читателя.
Приходится просто удивляться, что из-под пера Тургенева вышла такая слабая вещь, как “Неосторожность” (“дррама из испанских ндравов”, как выразился справедливо один из критиков) или “Безденежье”! Нашел себя Тургенев только в “Записках охотника”, но странная судьба постигла эту поистине чудную вещь! Что “Записки охотника” носят на себе печать гения – это несомненно; однако Белинский, чувствуя предсмертную усталость, отнесся к ним холодно, и первая настоящая критика принадлежит – как это ни странно – не Белинскому, а Анненскому.
Впрочем, и Анненский не сумел оценить полностью содержания “Записок”. Им, например, совершенно не указана публицистическая (за которую, кстати сказать, Тургенев отсидел два месяца в кутузке, – следовательно, Бенкендорф видел, а критики не видели) сторона рассказов, именно резкий и искренний протест против крепостного права! “Записки охотника” – популярнейшее в настоящее время произведение Тургенева, нечто “вечное”, как говорили в 30-х годах, – были оценены не критикой, а публикой, которая раскупала нарасхват два дорогих тома. Публика поняла, в чем тут дело, поняла, что небо послало ей новый огромный художественный талант и, мало того, талант с сердцем, искренне любящим, искренне ненавидящим. Она пошла за этим талантом, возвела его в 50-х годах в степень кумира и полубога и не обманулась. Она изменила Тургеневу лишь после появления “Отцов и детей”, но эта измена была лишь временной и, как скоро увидим, более чем несправедливой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});