– Все внутри тебя, понимаешь, – говорит мне сидящий напротив мужчина, одетый в такой же костюм, как я. – Людям вокруг на все наплевать. Но меня очень забавляет, что ты так смущаешься.
Мы идем в ресторан, и когда официанта рядом нет, он держит меня за руки. Мне трудно жевать, еще труднее глотать; я пью в два раза больше, чем обычно. Потом мы пьем еще что-то в баре, и он кладет руку мне на бедро.
Когда мы поднимаемся в номер, он подводит меня к зеркалу и обнимает за плечи. Мы разглядываем себя: двое мужчин, один – высокий и чисто выбритый, другой – маленький и бородатый; оба в темных костюмах, один в розовой рубашке, другой – в голубой.
– Сними ремень, – говорит он тихо.
Я повинуюсь, не в состоянии отвести взгляда от зеркала. Не зная, что делать, я сворачиваю ремень. Он берет его и говорит:
– Влезай на кровать и стань на четвереньки.
Он подходит сзади и расстегивает на мне брюки.
– Спусти их и покажи мне зад.
Я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, положив голову на руки, и из моего горла вырываются какие-то звуки, сама не знаю, что означающие: это не страх, и не желание, точнее, я не могу отличить одно от другого. Он бьет меня, закрыв мне голову подушкой, чтобы заглушить мои стоны, потом берет меня как мужчину. Я кричу еще громче, глаза мои открыты в темноте. Он входит глубоко в меня, потом останавливается. Укладывает меня на живот, подсовывает под меня правую руку, раздвигает мне ляжки. Лежа на мне, снимает с мой головы подушку, слушает мои стоны. Когда я осознаю, что мы дышим в одном ритме, я замолкаю, и он едва-едва ласкает меня рукой. Скоро я начинаю задыхаться. Когда я кончаю, он снова закрывает мне голову подушкой и тоже кончает. Потом берет гигиенический тампон и кладет мне между ягодиц. Когда он его вынимает, тампон весь в сперме и крови. Прижавшись ко мне, он шепчет:
– У тебя в заднице так тепло, так узко, ты просто себе не представляешь…
* * *
Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в то же время я ударила палец на ноге об угол письменного стола. С воем я выскочила хромая в коридор, позвала одну из сотрудниц и добрых минут двадцать не могла сосредоточиться на работе, настолько острой и всепоглощающей была боль. Но когда он причинял мне страдания, разница между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были как бы две стороны медали. Ощущения качественно различные, но одинаково сильные и приводящие к одному и тому же результату. Боль всегда была прелюдией к наслаждениям, всегда вела, более или менее длинным путем (это могло длится часами), к оргазму; она становилась для меня столь же сладостной, столь же желанной, столь же неотделимой от физической любви, как ласки.
* * *
В дверь стучат. Половина седьмого, я только что вернулась с работы. Я оставляю дверь на цепочке и приотворяю ее: это он. В правой руке у него продуктовая сумка, ручка портфеля зажата между большим и указательным пальцами, в левой – сверток от Бендела, а во рту – Пост.
Он энергично трясет головой – отчего газета падает на пучок сельдерея, – чтобы показать мне, что он не хочет, чтобы я ему помогла, проходит в кухню и ставит на стол сумку с продуктами, а потом бросает Пост в портфель. Газета падает с глухим стуком. Он смотрит на меня с важностью и обеими руками церемонно кладет пакет от Бендела на неубранную кровать.
– После обеда, – говорит он, видя, что я удивлена и сгораю от любопытства.
– Надеюсь, ты не ходил по улице с газетой в зубах?
– Нет.
Он добавляет:
– Я взял ее в зубы, прежде чем постучать ногой в дверь. Специально, чтоб тебя удивить, – и строго смотрит на меня сверху вниз.
* * *
– Ну, показывай, – говорю я, доев салат.
– Подожди. Ты думаешь это что? Сначала съедим омлет?
– Ваше величество уже не знает, что и сготовить! Опять омлет?!
Он качает головой.
– Тебе он покажется восхитительным. И правда, омлет очень… – это смесь свежих овощей, сыра и жареных шампиньонов, залитая яйцами. Как только мы с ним покончили, я снова говорю:
– Теперь?
– Нет, в самом деле, – говорит он, – можно подумать, что ты никогда со мной не обедала. А десерт? Есть еще пахлава.
– Пахлава? После яиц? Какое странное сочетание! Нет, я больше ничего не хочу.
– Как угодно. Будешь смотреть, как я ем.
Слизав с его пальцев последние капли меда, я причмокиваю.
– Отвратительная. Просто отвратительная. Тебя нужно снова выкупать. Ты испачкала нос и даже брови. – Он берет салфетку и вытирает мне лицо.
– Хорошо, – говорю я. – Теперь я могу посмотреть, что в пакете от Бендела?
– Ты еще не видела другого; я его спрятал в продуктовую сумку, и он раздавил помидоры. Но я хочу сначала выпить кофе. День был тяжелый, и если я этого не сделаю, то могу заснуть.
Проходит еще полчаса перед тем, как мы идем в гостиную. Я сижу на подушке у дивана, привязанная цепью к ножке чайного столика. Я жду, пока он наливает себе кофе, поит меня чаем, моет тарелки и возвращается с подносом в гостиную.
Вид у него спокойный и радостный; он закуривает сигарету, зевает и берет Пост.
Я ору:
– ЧТО В ПАКЕТЕ?
Он прикладывает палец к губам и хмурится.
– Тс-с! Глупенькая! В этом доме для того такая дорогая квартплата, чтобы здесь не селились шумные люди. Старуха Крайслер сейчас же поднимется, если ты будешь так громко кричать. Я тебе о ней уже говорил. Она живет ниже этажом в квартире 15Д. Ей нужно, по крайней мере, одну историю с изнасилованием в неделю. А ей уже дней двенадцать не попадалось никакой мерзости.
– Ты теперь смеешься над физическими потребностями старых дам? Как же низко ты пал! Если ты собираешься продолжать, я сейчас опрокину столик. Он упадет на тебя, и тебе будет очень больно.
Он вздыхает, снимает ноги со стола, выходит и через минуту – возвращается с торжествующим видом, держа в поднятых над головой руках по пакету. Он бросает их на пол и становится на колени, чтобы снять с меня наручники. Потом он почти автоматически растирает мне запястья, это жест, ставший для него привычным, не имеет ничего общего с состоянием моих запястий, по большей части, металл их едва касается.
– Ну вот, – говорит он, – теперь я сяду, а ты откроешь пакеты.
Я открываю сначала пакет от Бендела. В нем, завернутые в шесть слоев тонкой бумаги, лежат пояс из черных кружев с резинками и пара светло-серых чулок. Мне неудержимо хочется смеяться. Я корчусь от хохота, потом поднимаю пояс: он смутно напоминает мне не то скелет, не то летучую мышь. Я одеваю его на голову. Одна резинка качается у меня перед носом, другая щекочет ухо, а третью я ловлю ртом.
– Боже мой, – стонет он, – до чего же у тебя экзотический вид!