И ещё хочу я сказать, Сашок… не дал Господь мне счастье иметь детей… так хочу быть тебе отцом! Как ты на это будешь посмотреть? Ну-ну-ну… вот и ладушки! А коль живы твои родители, так ещё один отец не помешает – пригодится в трудное время. А времена предстоят не просто трудные, а страшные. Но в Париж мы, если живы будем, всё равно, поедем! Все вместе!! Но!!! – чур-чура – только в гости, к моим друзьям французикам! Лягушатинку пробовать!
– Ну, Сашко, колы ты вже двух батькив маешь, то приймай ще третього – Тараса Бульбу! – усмехается Тарас и, стиснув меня в широких ладонях так, что дух замирает, легко над головой поднимает. – Ты да я – обое казакы. Живы будем – на Кубань возвернёмся. А Кубань – це не яка задрипа Хранция с затрюханным ПарижОм, де лягух снИдают! Звидкиля добрый чоловик драпаеть аж до российского кичмана, шоб российску лагерну баланду швыркать!
И не усмехается Тарас, а улыбается! Улыбается!! Радостно, широко, по-доброму!!! А я, возвращенный на пол, чтобы скрыть слёзы, обнимаю Тараса, вжимаясь лицом ему в подмышку. И стою, замерев от забытого чувства: от счастья. Как Монте-Кристо;
«Только теперь он начинал верить своему счастью».
* * *
Через четыре дня наш вагон, уже в другом составе, отправляется дальше. Много нужных покупок сделал я за это время.
Глава 6. Душа и дух
«Это – люди… душевные, не имеющие духа»
(Иуд. 19)
«Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа» написал Пушкин. Услышав это от Седого, от души пожалел я озорного, остроумного Пушкина, интеллект которого изнывал от безумолчной болтовни жены, свояченниц и куртуазно пустословных гостей. Не везло Пушкину с человеческим общением, раз, написав такие горькие слова, рвался он из худосочно мертвящей петербургской скуки к содержательной, полнлкровной деревенской жизни! Хотя бы потому, что в деревне меньше мешали общению Пушкина с самым интересным для него человеком – самим собой. Как говорит Седой:
– Интеллектуалу скучно там, где ему не дают скучать! Где трудно реализовать Слова Божьи:
«Вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно» (1Тим. 4:16).
А попал бы Пушкин в наш вагон!? На всю оставшуюся жизнь хватило бы ему интересных мыслей! Какие мудрые стихи писал бы он, поговорив с Седым!?
Парочка шестидневок промелькнула в играх и беседах. По два часа в день, под руководством Седого, я и Вася занимаемся аутотренингом, медитацией и гимнастикой с диковинным названием: «йога». Тарас к йоге, относится с юморком, и, поглядывая на наши экзотические позы, отпускает шуточки, насчёт «лядащей химнастики». Сам он, пару раз в день, делает гимнастические разминочки, используя для нагрузки ящики с железяками. Я и Вася благоговейно отсчитываем Тарасу количество его приседаний под грузом тяжелых ящиков и с завистью следим, как перекатываются под кожей Тараса твёрдые бугры мышц. Но авторитет Седого непоколебим и, благоговейно ощупав атлетическую мускулатуру Тараса, мы, несмотря на ноющие сухожилия и связки, замираем в причудливых «асанах» йоги. Да и Тарас запрещает поднимать нам тяжелые ящики:
– Ще надсадитесь… Та нэ слухайте мои балачки! – це ж я шуткую… Слухайте Седого – вин бильше разумиет в делах циих!
Столько же времени уделяем мы шахматно шашечным турнирам. Самый сильный шахматист, среди нас, – разрядник Вася, который когда-то отстаивал честь родной Лебедяни на шахматной олимпиаде в городе Ельце. Тарас, среди нас, занял первое место по шашкам, а поиграв несколько дней в шахматы, стал, иногда, выигрывать и у Седого, чуть-чуть не завоевав второе место, после Васи. А я прочно удерживаю последние места по шашкам и по шахматам. Зато, я не только чемпион в любой карточной игре, но и непревзойденный авторитет по фокусам на картах, которые вызывают неподдельное удивление у Седого и Тараса и зависть у Васи, который обещает научить меня играть в шахматы лучше, чем сам играет, если я открою свои секреты. А интересных рассказов я наслушался за эти дни столько, сколько не слышал за всю жизнь!
Рассказывает Седой о русском искусстве, произведения которого партверхушка СССР задёшево, как всё наворованное, продаёт за границу через криминальных посредников, таких, как перекупщик Хаммер – подельник министра культуры СССР. В Париже о распродаже русских музеев пишут в газетах и журналах, с фотографиями вывезенных Хаммером из СССР произведений искусства. Но советских владык это не смущает, ведь, продают они собственные трофеи, завоёванные вместе с Россией!
По определению Ленина это «экспроприация экспроприированного». Сегодня вся Россия – трофей банды Сталина! Смогли бы, – продали оптом в Африку всех крестьян, на корм людоедам, да нет покупателя на столь хилый товар. Брось тощего, голодного русского крестьянина в суп, – он там картошку слопает, а сам не сварится, – его в России в семи щелоках уже выварили!
* * *
Однажды, отвечая на вопрос Тараса: «Так як же ж ты – добрый парубок, не найшов гарну жинку у цей Хранции?» – Седой приоткрыл тайну своей любви в Париже, предметом которой была поэтесса Нина Бурова. Как все талантливые люди, была Нина талантлива многосторонне и познакомился с ней флотский офицер Гриневский, (ныне зек побегушник Седой), на отделении скульптуры в Сорбонне. Имя её слышал Гриневский не раз до знакомства, но не как имя поэтессы, а как героини гражданской войны, русской Жанны д, Арк.
Когда заходил разговор о Корнилове, Дроздовском, тут же вспоминали имя кубанской казачки Нины Буровой, дважды поднимавшей восстания казаков на Кубани. Юная казачка успела совершить в своей жизни столько подвигов, проявила столько находчивости и храбрости, что хватило бы этого на дюжину отважных офицеров. Без промаха стреляя с коня на скаку, с детства владея шашкой, Нина Бурова не раз увлекала за собой казачьи сотни в отчаянные атаки на чоновцев, выводя восставших казаков из окружений.
Не один полк Частей Особого Назначения – «ЧОН» – предтечей будущих чекистов, – направленный на расправу с восставшими казаками, заманивался под пулемётный огнь, а потом, атакой из засады, был «порубан в капусту»! Только после тяжелого ранения, в беспамятстве, увезли Нину Бурову с родной кубанской земли в постылую эмиграцию.
И покатились годы богемной жизни на чужбине. Зарубцевало тело молодое рану под сердцем, да и забыло о ней. Но нет-нет, будто гривой игривого жеребца по лицу, – ка-ак хлестанёт по сердцу смертная тоска! – хлестанёт памятью о запахах ковыльной южно-российской степи и горячего конского пота… да память о ветре – о дух захватывающем ветре лихой кавалерийской атаки! И зачастит тревожно сердце, когда громыхнёт в памяти дробный раскат гулкого грома казачьей лавы, летящей в кавалерийскую атаку! – и, невольно, потянется, рука к бедру, чтобы ощутить жутковатый восторг от чувства смертоносности острой шашки в лихом замахе… и полыхнёт азартным жаром в крови страстный порыв: успеть доскакать, дотянуться и… рубануть острой, как бритва, казачьей шашкой по ненавистной будёновке чоновца!
В том же яростном порыве – порыве атакующей казачьей конницы, – рождались трагичные скульптуры Нины Буровой, скульптуры чуждые, непонятные французским буржуа – основным заказчикам и покупателям скульптур. Воспитанные на утончённом фимиаме искусств, иллюстрирующих библейские сюжеты, тонкие ценители эллинской эротики, благопристойные буржуа, вздрагивали, как от удара электрическим током, увидев застывший в гипсе, вихрь сабельной схватки и лица искаженные ненавистью и яростной жаждой смерти врага, такой лютой жаждой мести, за утоление которой и собственной жизни не жалко!
Талант – не расстёгнутая ширинка – не каждый его сразу видит. Не находили страстные работы Нины Буровой отклика в устричных душонках буржуа, не понимавших чувства ярости и боли, душонках заплывающих голубеньким жирком прохладного равнодушия. Не пользовались успехом её работы у склеротичных сексуальных бодрячков, падких на прелестные округлости попочек муз и граций, закруглённых по холодным классическим образцам античной эротики.
Не ублажала Нина Бурова души французских снобов, подражаниями эталонной красоте скульптур Микельанджело, очарование которых воплощено в идеальной законченности форм, замороженных в зябком глянце мрамора. Мотыльково восторженным французским эстетам не понятен был внутренний взрыв чувств в скульптурах Нины, где пламя страстей раскрывается не столько в декоративности жестов и внешних форм, сколько рвётся из глубины скульптур, подобно сокрушительной энергии, спрессованной в тротиловых зарядах.
Да и сама грубо шершавая фактура российских страстей, так не похожая на отполированные традициями эталоны чувств, освященных мастерами Возрождения, отпугивала робких французских эстетов. Не могли они понять талантливость работ Нины Буровой, в которых замерли мгновения эмоциональных взрывов самых сильных из чувств человеческих: страха и ненависти! Чувств, из которых состоит душа России.