остановил такси и, не обращая внимания на ринувшуюся было задержать его Сюш, укатил бог знает куда.
— Рассказ ОТенри «Персик», — сказал я, ни к кому не обращаясь. — Героиня просит персик, герой уходит в ночь, чтобы найти его, едва не погибает, предает друзей…
— Это я что-то не читала, — сказала Сюш.
Витя печально поглядел на меня: мол, нашел кому рассказывать…
— …Да, так вот. Персик найти он не может — всюду одни апельсины. А когда он наконец все-таки приносит ей персик, героиня говорит, что в общем-то хотела апельсин…
— Нет, апельсин я не хочу, — сказала Сюш, — от него еще больше есть захочешь. А вот бутерброд бы… Но куда же его понесло? Вот сумасшедший-то! — помолчав, проговорила она, ни к кому не обращаясь.
Мы не отвечали.
— А вообще приятно, когда ты скажешь, а человек вот так, дождь не дождь… — произнесла она затем как бы мечтательно.
— Да?
Это я сказал «да?», и вышло оно у меня как-то очень насмешливо и обидно.
Без Вовки нам с нею было как-то неловко, мы не знали, что говорить, и нам казалось, что между нами катастрофически расширялась неприятная пустота. Сюш даже отошла от нас. Она стояла поодаль, какая-то обиженная и одинокая. Она глядела вдоль улицы, по которой уехал Вовка, и огромная, разноцветная от реклам, мокрая площадь, словно черная вода, плескалась у ее ног.
Прошло полчаса. Дождь утих, и люди разошлись. Никого, кроме нас, возле станции не осталось, двери закрылись, свет потух. Витька громко зевал, ежился, вздыхал и все говорил:
— Вы меня извините, конечно, но я-то не хочу бутерброда с колбасой…
— Витя, стыдись! — говорил я. — Разве ты не лыцарь, Витя? Ты погляди только, Витя, какие есть еще лыцари на Украине: стоит ихней даме пожелать чего-нибудь…
— Да идите вы! Идите к черту! — сказала вдруг Сюш. — Нечего меня охранять, не маленькая… Подумаешь, умные больно!
Мы обиделись.
— Ну что ж ты злишься? Ты уж и шуток не понимаешь…
— Не понимаю, конечно! Ничего я не понимаю, где уж мне!
— Ну, это ты зря, мы же так просто…
Она отошла еще дальше, встала и начала растирать ладонями плечи. Увидев это, мы разом сняли пиджаки.
— Не надо! — сказала она сердито, но я все-таки оставил свой пиджак на ее плечах.
Наконец явился на такси мятый, мокрый Вовка. Невозмутимо, будто уходил на минуту, подал Сюш бутерброды, завернутые в бумажные салфетки. С копченой колбасой.
Когда Сюш, приподнявшись, чмокнула Вовку в щеку, мой светлый пиджак упал на мокрую мостовую. Витя доплатил за такси.
— Ну, вы уж идите, братцы, — сказал Вовка, — а то поздно, я сам провожу.
Сюш помахала нам надкушенным бутербродом; одна белая салфетка отлетела и запорхала в темноте…
Молча постояли мы у дома восемь. В тишине слышно было, как шлепаются с деревьев капли на мокрую землю. Липы стояли тихие, умытые.
— Вот так, значит, в таком разрезе, — сказал Витя, подавая мне руку.
Скоро началась сессия, виделись мы мало.
Потом сессия кончилась, и Вовка уехал на практику на Северный Урал — он ведь геолог.
— Ну что же вам сказать? — говорил он на прощание. — Сюш — отличная девчонка, честное слово…
Он рассматривал в эту минуту подметки своих здоровенных, заново подбитых сапог. Он был небрит — уже отпускал бороду, рюкзак его стоял на столе, а вокруг стопочкой лежали ковбойки, трусы, чистые портянки.
— Но это же не всерьез, это так ведь просто, тру-ля-ля? — спросил кто-то из нас.
— Да нет, это не тру-ля-ля, — ответил Вовка печально, огорчившись такими словами. — Я ведь ее не тронул, хотя мог бы, наверное…
— Мог бы, мог бы! Вполне! — ехидно сказал Витя и, увидев, как Вовка нахмурился, добавил: — Ты меня извини, конечно…
— Вы какие-то пошлые дураки, — сказал Вовка задумчиво.
Тогда мы заговорили всерьез. Мы припомнили ему всех девчонок, о которых он, бывало, говорил с такою же задумчивой нежностью. Вспомнили, как он был влюблен в одну аспирантку Милочку, которая, кажется, знала все на свете, ужас какая был образованная и писала диссертацию на тему «Обучение плаванию детей в детском саду». Мы говорили, что нечего зря морочить Сюш голову, что он всегда был эгоистом с недоразвитым чувством ответственности. И еще много чего мы говорили и ехидничали по поводу Сюш.
— Вы что же, правда, не верите? — удивленно спрашивал Вовка.
— А ты сам-то веришь? Ты сам-то не накручиваешь того, чего нет? Ну, гуляли, ну, целовались, ну, смешная она, забавная, — так что? Мало ли девчонок! Что за привычка — сразу душу нараспашку и мечтать уж бог знает о чем! А потом пальцы кусать… Ты, может, еще и женишься?
— Просто прелесть, что за друзья у меня! До того чуткие, заботливые ребята — страшное дело…
— Ты не хохми, Володя. Это же серьезно все…
— Да что вы привязались-то, в конце концов?! Нравится она мне. Нравится — и все. А что из этого выйдет, посмотрим… Вас это удивляет? Или, может быть, она вас шокирует, а?
— Может быть, — сказали мы.
Тогда он обругал нас, и разговор кончился.
На вокзале он сказал нам (Сюш стояла рядом, но он сказал так, будто ее нет):
— Ну вот, мне теперь есть к кому возвращаться.
Как будто до сих пор ему не к кому было возвращаться… А Сюш, когда двинулся поезд, побежала по залитому солнцем перрону, пробиваясь сквозь толпу, чтобы еще несколько секунд, пока вагоны не слились в одну линию, видеть Вовкину руку, и махала тоже, и ладонью, по-женски, торопливо обирала слезы с лица, и нос вытирала рукой, и спотыкалась на ровном, а остановившись, повесила голову, опустила руки и стояла так несколько мгновений, не шевелясь.
— Доигрался, — сказали мы про Вовку.
Мы подождали Сюш и молча проводили ее до метро.
На наши улочки пришло лето. Зацвели и осыпались липы. Дни были жаркие, душные, ночами пахло нагретым камнем, пылью, политой мостовой и близкой железной дорогой. Мы шли однажды с Витей мимо дома восемь и на нашем глетчере увидели парочку; они сидели обнявшись, и, когда мы проходили, девушка спрятала лицо на груди у парня. На углу площади стояла желтая цистерна — прицеп с квасом, и знакомый нам милиционер Никишкин, молодой и веселый парень, опершись о цистерну спиной, мурлыкал песню: «Что-то мне, подружки, дома не сидится…» Он спросил у нас про Вовку, мы ничего не могли сказать: писем еще не было. Мы направились дальше, потом повернули обратно и снова прошли мимо Никишкина и мимо глетчера.
— Ты меня извини, конечно, — сказал Витя, — но я все