Его сверкающие синевой глаза тоскливо и досадливо смотрели на попутчика. Этих двоих ничто не связывало, разве что возраст — пятнадцать лет — да проверенная временем дружба их отцов, но это и вовсе не в счет. Кроме того, оба ехали из одного и того же города на Среднем Западе в одну и ту же школу Новой Англии, только Бэзилу предстоял первый год обучения, а Льюису — второй.
Но, вопреки расхожим представлениям, на ветерана Льюиса жалко было смотреть, тогда как новичок Бэзил сиял от радости. Льюис ненавидел школу. С детства привыкший во всем полагаться на свою мать, деятельную и властную, он не мог смириться с тем, что она все больше и больше отдаляется, а потому совсем скис и отчаянно тосковал по дому. Бэзил, напротив, уже давно с жадностью впитывал рассказы о школе-пансионе и теперь совершенно не грустил, а, наоборот, радовался узнаванию и собственной осведомленности. Кстати сказать, вчера вечером он именно в угоду школьным нравам, исключительно по праву сильного, взял да и выкинул в окно расческу Льюиса — просто так.
Наивные восторги Бэзила внушали Льюису отвращение; когда же Льюис машинально попытался охладить его пыл, взаимная неприязнь достигла высшей точки.
— Могу сказать, что ты там увидишь, — зловеще проговорил он. — Вот застукают тебя с сигаретой — и увидишь домашний арест.
— Никто меня не застукает: я курить не собираюсь, я буду в футбол играть.
— В футбол! Ну ты даешь! В футбол!
— Послушай, Льюис, тебе вообще хоть что-нибудь нравится?
— Футбол нисколько не нравится. Какой интерес выходить на поле, чтобы получить в глаз?
Льюис рассуждал свысока: по наущению матери он считал свою боязливость не чем иным, как здравомыслием. Но Бэзил из лучших, как ему казалось, побуждений ответил в такой манере, которая способна сделать людей заклятыми врагами.
— Если бы ты играл в футбол, к тебе стали бы совсем по-другому относиться в школе, — покровительственно заметил он.
Льюис не считал, что к нему плохо относятся. Он вообще об этом не думал. Но Бэзил его ошарашил.
— Ты дождешься! — в ярости вскричал Льюис. — Там тебя живо обломают!
— Не заводись, — сказал Бэзил, хладнокровно поправляя стрелки на своих длинных брюках. — Не заводись ладно?
— Все знают, что в «Кантри-Дей»[9] ты был в каждой бочке затычка!
— Не заводись, — повторил Бэзил, но уже без прежней уверенности. — Сделай одолжение, не заводись.
— Думаешь, я не помню, что про тебя в школьной газете написали?..
Тут и сам Бэзил утратил хладнокровие.
— Если будешь заводиться, — мрачно сказал он, — твои щетки тоже из поезда вылетят.
Эта нешуточная угроза подействовала. Фыркая и ворча, Льюис откинулся на спинку своего дивана, но, вне сомнения, перестал заводиться. Он припомнил своему попутчику самую позорную страницу его жизни. В одном из номеров газеты, которую выпускали ребята из их прежней школы, под рубрикой «Личные объявления» появилось следующее:
Если кто-нибудь любезно согласится отравить юного Бэзила или найдет какой-либо иной способ заткнуть ему рот, вся школа, включая меня, будет премного благодарна.
Им оставалось только сидеть и молча злиться. Потом Бэзил сделал решительную попытку перезахоронить эту злосчастную реликвию. Что было, то прошло. Допустим, он раньше слегка заносился, но ведь сейчас ему предстояло начать с чистого листа. Очень скоро это воспоминание улетучилось, а вместе с ним и унылое обличье Льюиса, и весь поезд; на Бэзила опять повеяло дыханием Новой Англии, от которого зашлось сердце. Из сказочного мира его звал чей-то голос; стоявший рядом человек положил руку на его обтянутое джемпером плечо.
— Ли!
— Да, сэр.
— Сейчас все зависит от тебя. Понял?
— Да, сэр.
— Тогда вперед, — сказал тренер. — Жми.
Бэзил сдернул джемпер и, оставшись в юношеской форме, выбежал на поле. Игрового времени оставалось ровно две минуты; счет был три — ноль в пользу противников, но при виде юного Ли, который из-за происков Дэна Хаскинса, грозы всей школы, и его прилипалы Хорька Уимса пропустил целый год, над трибунами Сент-Реджиса забрезжила надежда.
— Тридцать три — двенадцать — шестнадцать — двадцать два! — гаркнул Коротышка Браун, тщедушный квотербек[10].
Это был его сигнал…
— Фу ты! — вырвалось у Бэзила, забывшего о недавнем конфликте. — Так мы до завтра будем тащиться.
II
Школа Сент-Реджис, г. Истчестер, 18 ноября 19…
Дорогая мама! Сегодня рассказывать особенно нечего, но я решил написать тебе поповоду карманных денег. Всем мальчикам присылают больше, чем мне, тут мне все время требуются какие-то мелочи, шнурки и т. д. В школе мне нравится, у меня все хорошо, только футбольный сезон закончился, так что заняться особо нечем. На этой неделе нас повезут в Нью-Йорк на спектакль. На какой — точно не знаю, но, наверное, либо на «Квакершу»[11], либо на «Печального мальчика»[12], оба хорошие. Доктор Бейкон относится к нам подоброму, в деревне есть хороший лечущий врач. Больше писать немогу, надо учить алгебру.
Твой любящий сын БЭЗИЛ Д. ЛИ
Когда он запечатывал конверт, в комнату для занятий вошел щуплый мальчонка и остановился, не сводя с него глаз.
— Привет, — нахмурившись, сказал Бэзил.
— Я тебя обыскался, — осуждающе протянул малец. — Везде смотрел: и к тебе в комнату поднимался, и до спортзала дошел, а потом ребята сказали, что ты, наверное, опять тут отсиживаешься.
— Чего тебе надо? — взвился Бэзил.
— Спокойно, Пузырь.
Бэзил вскочил; мальчонка попятился.
— Ну бей, бей! — истерично заверещал он. — Давай, ударь, ты ведь здоровей меня!.. Пузырь!
Бэзил содрогнулся:
— Еще раз так скажешь — я тебя выдеру!
— Нет, не выдерешь. Брик Уэйлз говорит: если ты кого-нибудь из наших пальцем тронешь…
— Не больно хотелось!
— Забыл, как ты нас гонял? Да если б не Брик Уэйлз…
— Короче, что тебе надо? — не выдержал Бэзил.
— Тебя доктор Бейкон вызывает. Меня за тобой послали, а кто-то сказал, что ты, наверное, тут отсиживаешься.
Сунув письмо в карман, Бэзил вышел, мальчишка и обидное прозвище потянулись за ним — как приклеились. Он прошел нескончаемым коридором, где стоял, как принято говорить, дух затхлой жженки, неистребимый в школах для мальчиков, затем поднялся этажом выше и постучал в неприметную, но грозную дверь.
Доктор Бейкон сидел за рабочим столом. Это был видный собой, рыжеволосый священнослужитель епископальной церкви, лет пятидесяти от роду; если он когда-то и тянулся душой к детям, то теперь проникся суетным цинизмом, который зеленой плесенью неминуемо разъедает любого директора школы. Прежде чем дать вошедшему разрешение садиться, он совершил некие предварительные действия: водрузил на нос извлеченные откуда ни возьмись очки в золотой оправе, внимательно изучил Бэзила и убедился, что это не самозванец; нервно перебрал кипу бумаг — не в поисках нужного документа, а будто тасуя колоду карт.
— Сегодня утром я получил письмо от вашей матери, ммм… Бэзил. — Обращение по имени, как уже давно понял Бэзил, не сулило ничего хорошего. В школе все говорили ему либо Пузырь, либо Ли. — Ее беспокоит ваша низкая успеваемость. Как я понимаю, вас определили сюда ценой определенных… ммм… издержек… и она надеется…
Бэзил внутренне сжался от стыда — не за плохие оценки, а за финансовую несостоятельность, которой ему бесцеремонно ткнули в нос. Он и без того знал, что в этой школе для богатых оказался в числе самых бедных.
Не иначе как от вида его смущения в душе доктора Бейкона шевельнулась дремавшая доселе чувствительность; еще раз перебрав бумаги, он продолжил на новой ноте:
— Но вызвал я вас не за этим. На прошлой неделе вы обращались за разрешением на субботнюю поездку в Нью-Йорк с целью посещения театра. От мистера Дэвиса я узнал, что это едва ли не первый случай, когда вас можно отпустить в город.
— Да, сэр.
— Дисциплина у вас хромает. Однако я бы вас отпустил, если бы не одно препятствие. К сожалению, в эту субботу все учителя заняты.
У Бэзила сам собой открылся рот.
— Как же так, я ведь… как же так, доктор Бейкон, я знаю, что поедут две группы. Почему я не могу присоединиться к какой-нибудь из них?
Доктор Бейкон с великой поспешностью перебрал бумаги.
— К сожалению, в одной будут юноши постарше, а другая укомплектована почти месяц назад.
— А те ребята, которые пойдут на «Квакершу» с мистером Данном?