Но сил на то, чтобы шагнуть навстречу Пейре, у сеньора достало. И на то, чтобы тяжело обнять его, и запах его снова оказался запахом священникова отца, и это было хорошо, хотя и опасно.
- Это вы, отец Пейре. Я вас ждал.
(Отец. Я же младше его почти вдвое, но я священник. Так что на самом деле это я его отец. Но как бы то ни было, я люблю его, Господи. Я люблю его очень сильно, хотя никогда не так сильно, как Тебя.)
- Как вы это сделали, откройте мне, - бормочет граф Раймон в темноте, и блестят длинным свечным огоньком его темные, смеющиеся, больные глаза. Пейре подавил бешеное желание ударить в это прекрасное, небритое, властное лицо.
- Как вы...
Не хватило голоса; а сил, ушедших на то, чтобы подавить гнев, недостало на удержание слез. Кроме того, совсем ослаб Пейре, всего-то и есть у него сейчас, что Святое Копье, к чьей кровавой ржавчине он прикасался грешными губами...
- Как вы смеете, мессен. Как можете не...
А Раймон и в самом деле пьян; только очень крепок он, по движениям или по голосу не скажешь, сколько вина влил в себя нынче вечером тулузский граф. Только по интонации, вибрирующей, непривычно-мягкой (граф Раймон очень мягок, когда пьян) понял Пейре, как же сильно пьян его господин.
- Прости, Пейре. Прости... Я грешен... маловер... Наложи епитимью. Любую, сейчас же... Бичевание... Пост...
Пейре больше и не напугаешь, чем так, когда берет граф его руку и начинает целовать, когда тяжело - ранен сегодня в бедро - пытается опуститься на колени. Изо всех малых сил не дает он Раймону коленопреклониться, а сыновья все так же спят, благословен Господь, только, как обычно, дернулся во сне Альфонс, совсем еще юный, видящий и с закрытыми глазами.
- Мессен, Бога ради... Вы много пили, мессен. Я вас прошу, оставьте сейчас...
- Я пьян? - Раймон выпрямился, очень трезвым, холодным взглядом смерил Пейре - того даже сомнение продрало, пьян ли? - с головы до ног. - Нет, отец, вы не правы, я вовсе не пьян. Я осознаю, что делаю, с ясностью, какую дай Бог всякому. И хочу вас наградить.
Наградить?
Если языки ангелов знаете, но нет в вас любви...
- Проси, - лицо Раймона в темноте кажется резче, чем оно есть, словно высеченное из камня. На щеках - вертикальные темные полосы, глаза острые, как у ночного зверя. А у Пейре глаза слабые, все в них расплывается, плохо видят в сумерках глаза, замученные в скриптории.
- Проси же. Я - тулузский граф, правитель... да, буду правитель Антиохии. Хочешь, сделаю тебя епископом. Патриархом Антиохийским.
"Если вы - патриарх Антиохийский, но нет в вас любви..."
Пейре помотал головой - торопливо, готовый в случае чего даже умолять. Он знал, чего хотел. Непонятно, насколько имел на это право; но так хотел, благой Иисусе...
- Мессен... А не мог бы я...
- Мог бы. Чего ты хочешь?
- Посмотреть на него. На Копье. Взять в руки.
Граф с мгновение - бешеный миг, когда Пейре понял, что он откажет смотрел ему в глаза; потом отвернулся к стене.
Где оно у Раймона? Здесь нет распятия на стене, не успели повесить; пока на стене вместо креста - графский меч. Где оно?
Оно оказалось в изголовье широкой постели. Бесцеремонно откатив в сторону одного из спящих сыновей (тот на миг проснулся, взглянул тревожно отцу в лицо - но, успокоенный кратким приказом - "Спи" - откинулся обратно на кровать) Раймон извлек - завернутое в белое полотно (нет, шелк) - и так, не разворачивая ткани, обеими руками протянул вперед, навстречу протянутым ладоням Пейре.
... И растаяла комната, подергиваясь свечной дымкой. Остался Пейре на голой скале посреди мира, с тем, что было у него в руках.
Он раскрывал покровы ткани бережно, словно не смея обнажить потрясающую тайну смерти; но все же осмелился, и когда пальцы священника, ладонь, только что сотворившая крестное знамение, коснулась старого металла - старого, как кости земли, ведь металл и есть загустевшая земная кровь, - он едва не задохнулся.
Слабой пульсацией Святой Крови копье отозвалось человеческой руке; оно знало, чью кровь пило когда-то, оно кровоточило ею до сих пор, оно само было - рана, потому что Сын человеческий идет, как предписано Ему, но горе тому, кто предает Его на смерть... И копью этому было горе, горе уже тысячу лет, оттого что в вечности своей все касалось оно еще теплого сердца Побратима, и сейчас, быв одновременно здесь - и там, под грозовым небом, на лысой голове Голгофы, оно острой болью отозвалось в смертные руки - не то руки Лонгина, не то - аримафейского фарисея-плакальщика, принимающего тяжесть мертвой надежды, мертвого Возлюбленного в свои объятья...
- Да, - прошептал Пейре слипшимися губами, не слыша собственного голоса - так оглушительны были раскаты грома над Голгофой, и с тихим треском распался надвое, прорвавшись пополам, занавес во Храме. - Да, это то самое Копье.
Он свалился на пол тихо и быстро, так что Раймон даже не успел подхватить его; однако в себя пришел очень просто, стоило только брызнуть в лицо водой.
Брызги - брызги дождя - это Гроза
- Простите, мессен, - выговорил он, поднимаясь безо всякой помощи и подавая обернутое в белое железо. - Вот... оно. Благодарю вас.
- Вы больны? Или это...
И по сей день все та же Гроза. Как я мог не знать, что оно так есть всегда... Для Господа нет времени, Он и сейчас там висит... И Гроза...
- Я не болен, - спокойно произнес Пейре, прикрывая глаза, чтобы не видеть бешеного верчения спятившей комнаты. - Должно быть, дело в том, что я сегодня еще ничего не ел.
6. Об осаде крепости Архас, и о том, как все были удоволены.
Под стенами города Архаса, блаженной весной (уже переходящей в убийственное лето), лето Господне 1099, в шатре графа Раймона Тулузского ругались христианские вожди.
К превеликой удаче, не было среди них мессира Боэмона: не удосужил граф Антиохийский новую изнуряющую осаду своим присутствием, только до Лалиша проводил соратников дальше на восток - и скорее обратно, а то как бы кто не позарился на цветущий по весне склон Джебел Акры, новое его владение... Ведь уже заблагоухали сады в верхних кварталах на зеленом склоне, и звонили, вспомнив Варнаву и Савла, многочисленные колокола; зачем гроб Господень тому, у кого уже есть Антиохия!
И непросто же она досталась мессиру Боэмону, прекрасная возлюбленная, недоступная королева! После победы над Кербогой на нее претендовал еще один кавалер, старый тулузский волк Раймон, крепко засевший в цитадели; долго пришлось бы спорить с наглым окситанцем, отнимающим у Одиссея хитрым разумом нажитые богатства; но только вскоре всем не до того стало - когда умер епископ Адемар. Епископ Адемар, сердце похода. И главная поддержка граф-Раймона: волк из Тулузы и ворон из Пюи, можно ли ждать, чтобы они не стали заодно! Но словно бы неверие в Святое Копье, встав меж ними черной тенью, навек отгородило их друг от друга - тенью смертной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});