Как тогда Сильвия обнародует его?
– Ох, вы не знаете эту женщину! Она играет святошу и часто выставляет семейные хроники в Сеть, чтобы показать, какая она молодец, какая хорошая жена, какая хорошая мать, как любит пасынка.
– И готова ему такой подзатыльник дать? Мне трудно понять всю эту суету вокруг Бэнкси. Это действительно большая потеря для мира искусства, если его картина окажется целой? – Эмиль очень постарался, чтобы в его голосе не проскользнула насмешка.
– А вы сами как считаете? – Голос гостя сменил тональность, набрал пару октав. – Вся деятельность Бэнкси направлена на то, чтобы бороться с монетизацией искусства. Он против галерей, против музеев, даже холста… Его посыл – искусство должно говорить с нами, быть доступным, находиться прямо на улице, где позволено ходить всем, а не становиться средством наживы для таких, каким был мой брат. Я знаю, что вы скажете! Испокон веку так повелось, что художникам платят за их труд, они появились благодаря спросу на живопись, на скульптуру. Если смотреть с этой точки зрения на жизнь, всё в истории человечества появлялось исключительно из-за денег. Музыка – для богатых, картины – для знатных, книги – для знатных и богатых. Но если слегка сместить фокус мышления, то мы увидим, а точнее, вспомним, что музыку создавали бродячие менестрели, картины писались по велению сердца и из веры в бога, а книги рождались, потому что здесь, – Филипп припечатал палец ко лбу, – становилось тесно. И это будет хороший тест на определение вшивости для каждого! Если считаешь, что Микеланджело писал свои фрески в Сикстинской капелле по приказу папы римского, то ты – делец. А если уверен, что это – великое послание гения человечеству, тогда ты, возможно, небезнадежен. Мир будет спасен, если уцелеет хоть горстка чистых сердец, таких, как у Даниеля.
– Звучит, как нечто масонское. Вы состоите в ложе?
– Ответа на этот вопрос вы от меня не услышите, – парировал Ардити с достоинством. Но по усмешке на его губах Вера поняла, что этот человек не всегда говорит серьезно, но и не всегда шутит над серьезными вещами.
С каждым словом Филиппа Ардити Вера убеждалась в сложности его характера. Но и привлекательности. В нем чувствовались глубина, преданность истине, страсть к непостижимым смыслам, нечто присущее эпохе романтизма. Так мог говорить юнец, из уст мужчины в возрасте подобную экспрессию услышишь редко, она звучала как мудрость, пророчество. Вера могла поклясться, что в молодости Филипп Ардити не уставал «лазить в окна к любимым женщинам» и «с духом авантюризма» у него было все в порядке.
– Ваш племянник и вы, похоже, на одной волне, – сказал Эмиль с серьезным лицом, но в глубине души явно посмеиваясь над клиентом.
– Я вижу, что говорю с большим специалистом в чтении по душам. Слышал, вы учились у Даниэля Канемана[10], – покрыл карту Эмиля Филипп Ардити, прекрасно чувствовавший насмешку в его тоне. И добавил риторически, без оттенка иронии, скорее с горечью: – Ныне искусство и деньги настолько стали эквивалентами друг друга, что еще чуть-чуть, и произойдет самая крупная инфляция в истории человечества.
– Бэнкси этому, кстати, способствует, – скривился Эмиль.
– А говорили, что ничего в этом не смыслите. Кажется, у вас тоже есть свое мнение по поводу теперешнего положения вещей.
Филипп посерьезнел, чуть подался вперед.
– Настанет день, когда через порог Лувра полетит Джоконда, как самый бесполезный на свете предмет, примелькавшийся и до оскомин надоевший образ. В мусорную корзину пойдут Тициан, Рафаэль, Босх…
– Никогда этого не произойдет, – не выдержал все это время молчавший Юбер. Тонкий ценитель искусства в нем вынул из ножен шпагу сантиметров на десять. – Искусство слишком сложно устроено, чтобы набить оскомину. Оно всегда будет недоступно массам.
Дядя Эмиля тоже был коллекционером, хоть и не крупным. Три картины – Малевич, Климт и полотно одного из прерафаэлитов, Вера не запомнила, которого из той знаменитой компании английских художников, – что он успел приобрести, висели сейчас в музее Орсе, он обожал Баха и не вылезал из музеев. Зою с искусством познакомил именно он.
– Когда чаша полна, содержимое переливается, – парировал Ардити. – Сколько вы получаете от музея Орсе за три ваших полотна?
– Но я отдал их музею не ради прибыли. Я вовсе не жадина и поддерживаю институцию музеев. Произведения искусства должны быть общедоступны.
– Общедоступность музеев – иллюзия, притом опасная. Я не стану спорить с вами. – Филипп сделал нетерпеливый жест, отрезая возможность дальнейшего обсуждения. – Вам совершенно ни к чему знать мое мнение. Я лишь хочу, чтобы вы помогли предотвратить скандал в семье Ардити. Сильвия Боннар и ее сын Ксавье пытаются воспользоваться горячностью моего племянника, чтобы вывести его на неадекватное поведение.
– Но вы сами в нем этот огонь и поддерживаете. – Уязвленный Юбер не смог промолчать.
– Я с вами честен. Увы, мы не в состоянии за пару дней изменить свое мнение по вопросам, над которым лучшие умы человечества спорят не одно столетие. И Даниель не сможет бездействовать, когда за его спиной готовится такой удар современной культуре.
– Был ли разрезан холст? – спросил Эмиль.
– Повторяю, это не важно. Если не был, его можно разрезать. А если был, то подсунуть другое полотно. Бэнкси – уличный художник. Ценность его работ – в мысли, которую он в них вкладывает. У «Девочки с воздушным шариком» было и другое название: «Любовь в мусорной корзине». Есть над чем поразмыслить.
Филипп Ардити поднялся.
– Прошу вас, Вера, вызвать мне такси и проводить к машине. Я вынужден был добираться сюда на перекладных, чтобы сохранить в тайне от семьи свой визит к вам.
– Да, разумеется. – Вера порывисто подхватила его под локоть. Она только и ждала, когда можно будет закончить эту опасную полемику, видя, что Филипп сражался из последних сил.
На лестнице он чуть пришел в себя и, выразив благодарность Вере, попросил отпустить локоть, в который та вцепилась так, словно желала этим своим невольным порывом вымолить прощение за все неудобства, проверки и издевки, которыми обстрелял его Эмиль.
Филипп, пытаясь вернуть самообладание, долго надевал перчатки, шумно дышал и тронулся только после того, как его дыхание немного выровнялось. Вера завязала пояс плаща, вынула из кармана берет, надела, заломив его на затылок, и последовала за ним.
Почему-то именно сейчас, когда она видела, каким взволнованным был на лестничной площадке покинувший поле сражения Филипп, как смешно стукался коленями о перила на поворотах лестницы, растеряв все свое величие и превратившись в беспомощного старичка, водящего по полу тросточкой, она окончательно уверилась в его искренности.
По стенам и брусчатке ползли густые