4
Осень не испытывала к подверженным меланхолии людям никакой жалости — дула и плевала в глаза отвратительным месивом. Деревья, все более серые, пугали оголившимися от листьев культяпками ветвей. Варшава в таких мрачных декорациях выглядела грязнее, чем когда бы ни было. Ядя лежала, наслаждаясь коротким мгновением беззаботности. Через минуту она взглянула на будильник и убедилась, что, как всегда, подложила сыну свинью. Было почти восемь.
— О господи… Готя, вставай! Мы проспали!
Она вскочила и принялась готовить завтрак. Отрезала два куска не самого свежего хлеба и потянулась к книжной полке.
Возле томов «Гарри Поттера» стояли баночки с яблочным джемом. Глядя на них, Ядя улыбнулась. Баночки были весьма ощутимым плодом странной дружбы, связывавшей Готю со старым одиноким соседом.
Сначала ее как мать терзала ничем не обоснованная тревога. Она сомневалась в хороших намерениях Эди, но вскоре заметила, что Готя как-то внутренне… весь просветлел, приобрел уверенность в себе, — и ее материнские страхи ушли. Однажды сын принес ей красивую розу, сделанную из спичек. Настоящее чудо! Они покрасили ее в голубой цвет и повесили на окно. Нет, просто обалденная роза!
К тому же Готя уже не сидел все время у нее над головой, как большое угрызение совести, что тоже имело свои преимущества: она могла, наконец, спокойно погоревать об их общем с сыном будущем.
Время мчалось, как бешеный страус. То и дело, поглядывая на часы, Ядя одной рукой чистила зубы, а другой заваривала чай. Не помешала бы еще третья рука, но природа не была благосклонна к женщинам — эволюционный процесс остановился на двух.
— Почему ты не одеваешься? Опоздаешь же!
Готя сидел на кровати в застегнутой криво пижаме и грыз ногти.
— Мне нечего надеть, — буркнул он.
— Как это нечего? — Ядя задумалась, почему у них по утрам никогда ничего не проходит быстро и гладко. Если не понос, так золотуха…
— Потому что ты не подготовила мне праздничную одежду. Я должен быть в белой рубашке и синих брюках. Я говорил тебе неделю назад.
— Неделю назад? Ты знаешь, сколько за неделю может всего произойти? Динозаврам, чтобы вымереть, хватило мгновения. И вообще, что за причуды с этим нарядом, как будто нельзя быть одетым нормально?
— У нас сегодня торжественный концерт. Я рассказываю стихотворение.
— Ой, я и вправду забыла. — Ядя присела на стол, потом метнулась к плетеной корзине, в которую складывала грязное белье. Роясь в ней, она одновременно натягивала на себя юбку. Ну конечно, в ожидании стирки белая рубашка лежала на самом дне. Ядя вытащила ее и, принюхиваясь, осмотрела со всех сторон.
— Эээ… вполне подойдет. Вот только поглажу, а здесь можно подвернуть рукав, и пятна не будет заметно.
Готя бросил на нее скептический взгляд:
— Чем раньше ты перестанешь обманывать себя, тем лучше будет для всех.
— Ладно, не годится, ты прав. Что же в таком случае нам делать?
Спустя несколько минут выход из положения отчасти был найден. Именно отчасти — так как к белой футболке Готи с надписью «Феминизм — я того достойна!», к красным носкам и синим шортам, доходящим до середины икры (длинные джинсы куда-то запропастились), запросто можно было придраться. Сама Ядя натянула юбку на пижамные штаны. Она надеялась, что им удастся прошмыгнуть незаметно и их экстравагантный вид в общей суматохе не привлечет к себе внимания.
Когда они вбежали на школьный двор, торжественное собрание как раз началось. Коридоры здания были пусты, однако опоздавших подстерегала директор Похлебка. Она уже нервно глотала слюну, готовясь к длинной тираде. Тусклые обычно глаза сверкнули, в морщинистой, как у индюшки, шее что-то забулькало. Ядю всю передернуло: директриса ассоциировалась у нее с трупом, оживающим только тогда, когда кого-то нужно было здорово выбранить.
Похлебка выставила вперед сухую костлявую руку, из которой тяжелый тридцатилетний труд высосал все соки, и ткнула пальцем Ядю в самое сердце.
«О боже… Она пронзила меня кинжалом», — подумала Ядя, непроизвольно пытаясь найти следы крови на застегнутом пальто. Готя прижался к матери, закрыв глаза. Когда он смотрел на свою директрису, ему казалось, что у нее вот-вот отвалится кусок лица или руки, открыв зияющую холодом могильную бездну.
— Ааа… — тихонько простонал мальчик.
— Хм-м?..
— Что?
Ядя с ужасом вперила взгляд в тонкие старческие губы. Пани Похлебка в совершенстве владела искусством говорить с закрытом ртом, в результате каждое ее слово сопровождалось зловещим свистом с причмокиванием.
— Хм-м… предупреждаю… поссследний раззз. Хм-м… когда этот ученик опаззздывает, хм-м… Неорганизззованный, неряшливый, проблемы с сссамодисссциплиной, моя дорогая. Хм-м?.. Я ссслушаю вассс.
— Что?
— Это я вассс, хм-м… ссспрашиваю… — что?
— Мы проспали. — Ядя решила сказать правду.
Но Похлебка явно ждала чего-то еще.
— Хм-м?.. — добавила неуверенно Ядя.
— Подумать только! — выразив презрение к полной родительской несостоятельности Яди, директриса положила ледяную ладонь Готе на шею и повела его в гимнастический зал.
У Яди возникло ощущение, что ее посекло градом. Она беспомощно смотрела на уводимого этим чудовищным птеродактилем сына; мальчик шел, спотыкаясь о собственные ноги.
Совершенно выведенная из равновесия, Ядя поплелась домой. По дороге она пыталась найти внутренний стимул, чтобы приготовить хоть какой-нибудь обед. Подвядшая брюссельская капуста показалась ей достойным приобретением.
Взбираясь на свой убогий чердак, Ядя едва не испустила дух. «Надо худеть, решительно надо худеть», — подумала она уже дома. Валик жира на животе давно уже не давал ей покоя. Пощупав его и так и эдак, Ядя принялась за уборку.
В тяжелые минуты она всегда устраивала генеральную уборку. Обычно первым под руку попадался холодильник. Подъев из него засохшие остатки еды, Ядя валилась совершенно обессиленная. Лежала на полу, разбухала, как какое-то гигантское насекомое, и все больше ненавидела себя. Какая тут уборка… И как ей повлиять на свою жизнь, если она не может держать под контролем собственные жировые отложения!
Вообще-то это началось еще в детстве… Как и всякого ребенка, ее одолевали страхи, и она научилась справляться с ними таким образом: ложилась в кровать с корочкой хлеба, сухариком или кусочком колбасы. Так вот и лежала, дожидаясь возвращения мамы, а когда та приходила, прислушивалась, насколько она пьяна. Мать была уездным инспектором по техническому контролю — важная «шишка» в их городишке в Сувалкском крае. После каждой приемки объекта устраивался банкет со всеми вытекающими. Иногда мама возвращалась одна и тихо шла спать; порой она заходила к Яде и долго гладила ее по волосам. Но частенько кутеж заканчивался у них дома. В такие дни мама включала свет, вытаскивала Ядю из ее комнаты, приказывая (именно так) приготовить кофе и что-нибудь поесть. Важные птицы из городской управы похотливо улыбались девушке, спрашивали про учебу, а сами пялились на ее грудь, едва прикрытую халатиком. Потом кто-нибудь из них оставался, и мать танцевала с ним под одну и ту же песню Марыли Родович: «Пой, пой, мой дорогой…».