И друзья, и врачи Д’Аламбера настаивали на его отъезде, в котором все видели единственное спасение. Материальное положение Д’Аламбера исключало возможность такого расхода; тогда он обратился к Фридриху и написал в Берлин: «Здоровье мое с каждым днем все увядает: врачи гонят меня в Италию, а неимение средств удерживает меня во Франции; мне необходима сумма в две тысячи ливров (500 рублей); я беру на себя смелость просить ее у Вашего Величества». Фридрих отвечал ему: «Мой милый Д’Аламбер! Я очень рад, что Вы доставляете случай королю оказать помощь философу». К этому письму было приложено 1500 рублей. Д’Аламбер уехал из Парижа; он и Кондорсе оба съехались в Фернее и дальше не поехали. Здоровье Д’Аламбера несколько улучшилось, но он чувствовал себя вполне несчастным вдали от той, которая так прекрасно обходилась без него. Д’Аламбер вместе с Кондорсе вернулся в Париж, далеко не истратив присланных ему королем денег; он хотел было возвратить королю оставшиеся, но Фридрих ему отвечал: «Пожалуйста, ни слова со мной о финансах; мне и без того здесь о них протрубили уши, и я, как Пилат, говорю Вам: то, что раз написано, то написано». В таких случаях, но только в таких, Фридрих позволял себе говорить тоном, не допускающим возражений.
Через шесть лет после этого Д’Аламбер был в отчаянии, похоронив госпожу Леспинас; его печаль сделалась известна всей Европе. Фридрих, утешая своего друга-философа, писал ему длинные письма; он перепробовал все средства, но не достиг своей цели и как-то раз, желая во что бы то ни стало развлечь Д’Аламбера, заговорил с ним в веселом, шутливом тоне. Д’Аламбер тотчас ответил королю; он обнаружил такую безграничную, глубокую печаль и такие неизлечимые раны сердца, что король содрогнулся, видя, как неосторожно он коснулся этих чувствительных ран. Тотчас он написал философу, искренно извиняясь в своей неосторожности: «Мой милый Д’Аламбер! Сам не знаю, как мог я заговорить в шутливом тоне о Вашем горе; сегодня я получил письмо Ваше и глубоко раскаиваюсь». Таково было отношение Фридриха к Д’Аламберу.
Мы познакомили читателя с фактической стороной этой дружбы; но понятной она может стать лишь при ближайшем знакомстве с замечательной личностью короля прусского.
Фридрих по природе своей создан был, чтобы мыслить и страдать, но обязанности государя поглощали все его время; он был невольным дилетантом в науке, в литературе, в музыке. В области мысли ему доступнее других была философия, потому что имела большее отношение к жизни и не требовала таких специальных знаний, как математика. Мы уже говорили, что образ мыслей Вольтера был наиболее симпатичен Фридриху; Вольтера он боготворил как философа, но болел душой о его нравственной испорченности. Из писем Фридриха видно, что он глубоко страдал от двойственности своих отношений к Вольтеру, который очень часто попирал ногами нежную дружбу короля и отвечал насмешкою на поклонение своему таланту.
Можно себе представить, что согласие ума и сердца в Д’Аламбере больше всего привлекало к нему симпатии короля; это видно также из приведенных здесь его писем. Не зная математики, король не мог оценить великих заслуг Д’Аламбера в этой области; как философа он высоко ценил его, но ставил ниже Вольтера. Д’Аламбер знал это и нисколько не обижался; отсутствие зависти и тщеславия были, как он сам говорил, отличительными чертами его характера. Фридрих Великий вообще отдавал предпочтение философам перед математиками. Д’Аламбера он ставил выше Эйлера, потому что последний никогда не занимался философией, и первому приходилось, так сказать, заступаться не раз за второго, слишком мало ценимого Фридрихом; в великом Эйлере король видел только докучливого слепого старика, обремененного огромным семейством, который все просил о помощи и собирался в Россию.
Наконец Эйлер уехал; Д’Аламбер предлагал Фридриху пригласить на его место молодого Лагранжа. «Мне все равно, – отвечал ему Фридрих, – во всяком случае я рад променять слепого на зрячего». В этом ответе сказывается полнейшее равнодушие к математике и к математикам. Однако Лагранж не поехал в Берлин; точно так же поступил и Лаплас. Впрочем, такое отношение Фридриха к Эйлеру объясняется еще тем, что государь признавал только французскую науку и философию, несмотря на то, что современником и подданным его был Иммануил Кант.
Сношения Д’Аламбера с императрицею Екатериной были более официальны, менее дружественны, но и они во многом представляют большой интерес, особенно для нас, русских. Императрица желала поручить Д’Аламберу воспитание своего единственного сына, цесаревича Павла Петровича. В 1762 году, перед поездкой в Берлин, Д’Аламбер получил от Одара, библиотекаря императрицы Екатерины, письмо, в котором последний излагал ему просьбу императрицы, свидетельствующую о всеобщем уважении к Д’Аламберу в отдаленном от Франции государстве; в письме говорилось о необыкновенных качествах ума и сердца Екатерины И. Д’Аламбер отказался и от этой чести, мотивируя свой отказ приблизительно известными уже нам причинами. Он отвечал Одару тоже в трогательном и почтительном тоне, но очень решительно. Великий ученый говорил о своем незнании людей и жизни, о сложности и трудности обязанностей воспитателя будущего повелителя такого обширного государства, как Россия, и так далее. Нисколько не умаляя талантов и достоинств Д’Аламбера, мы вполне соглашаемся с его мнением, что человек, живущий такою замкнутою жизнью, не способен к роли воспитателя наследника престола. Но Екатерина II не хотела отказаться от мысли склонить Д’Аламбера приехать в Петербург. Бескорыстие истинного философа, искренние, возвышенные чувства, прекрасно проявившиеся в его ответе, произвели и в Петербурге сильное впечатление; императрица назначила Д’Аламберу пенсию значительно выше получаемой им от Фридриха Великого и написала то знаменитое письмо, которое пользуется столь большою известностью и украшает все хрестоматии. Императрица, увидев, что Д’Аламбера не привлекают ни почести, ни деньги, казалось, выбрала более верный путь к его сердцу. В письме своем она говорит: «Вся Ваша философия основана на гуманных началах; Вы противоречите этим началам, отказываясь воспитать наследника русского престола так, чтобы он мог осчастливить миллионы подвластных ему людей». Но Д’Аламбер, напротив, был убежден, что он не в состоянии выполнить как следует столь сложной обязанности; поэтому слова императрицы не произвели на него желанного впечатления. Императрица сразу почувствовала, что ей, может быть впервые, приходится иметь дело с человеком, которого, как говорится, ничем не заманишь; это ее удивляло и неприятно раздражало. Удачи и счастье внушили ей мысль, что каждое ее желание должно и может быть исполнено, и она смотрела очень легко на устранение всех препятствий. Одной из причин, мешавших Д’Аламберу принять ее предложение, было его нежелание расстаться с друзьями; все это в ее глазах были сущие пустяки: пусть заберет всех своих друзей и приедет в Россию вместе с ними; всем им она устроит удобную и приятную жизнь. Но Д’Аламбер почтительно и мягко дал ей понять, что у людей, живущих умственными и нравственными интересами, многое и, может быть, главное в жизни не в руках сильных мира сего; он писал: «Я и друзья мои не имеем сил оставить навсегда свою родину, сложить с себя обязанности относительно своего народа, хотя положение наше здесь не блестяще и нам приходится выносить многое».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});