В тот день по приглашению офицеров капитан обедал в кают-компании. Похлебав супца и отодвинув в сторону оловянную тарелку, Ильин обратился к Перепечину:
– Дозволено ли нам, Иван Михайлович, жалованье будет женам частично оставлять?
– Намедни флаг-капитан обещал таковой ордер на подпись адмиралу изготовить. Кстати, жена твоя ноне где обитает?
– Да здесь, в Кронштадте.
– Тогда съезжай сегодня с обеда домой, боле времени не будет!
Но отбыть днем на берег Ильину так и не удалось. Навезли баржами гаубичных и мортирных бомб, погрузкой которых он и занимался. Каждую обмерял, сходны ли диаметры бомбовые с калибрами мортирными. За отсутствием свободных помещений велел раскладывать бомбы в сбитые из досок ящики, которые матросы ловко крепили прямо к палубе между грот– и фор-люками…
Шлюпкой Дмитрий добрался на Кронштадтскую набережную уже затемно. На звон колокольца выбежала девка-прислужница.
– Ой, барин приехали! С прибытьецем вас! – затараторила она, пропуская в переднюю.
Скинул Ильин шляпу, шпагу отставил. А навстречу уже бежала радостная Екатерина Никитична, его единственная и несравненная Катя, Катюшенька.
– Митенька мой! – только и смогла произнести, утонув в его объятиях…
Утром следующего дня Дмитрий Ильин был уже на корабле, не ведая, что впереди разлука с любимой на шесть долгих лет.
Несмотря на все прилагаемые старания, уходящая в Средиземное море эскадра смогла вытянуться на рейд только к середине июля.
Четырнадцатого числа адмирал Спиридов поднял свой флаг на корабле «Евстафий» и отдал ордер: «Все суда эскадры должны быть готовы к походу сего числа, дабы, когда повеление дано будет, не мешкая ни получаса, могли вступить под паруса…»
На другой день на свежем кронштадтском ветру весело заполоскались длинные косицы трехцветных вымпелов и огромные полотнища андреевских флагов. Эскадра рапортовала флагману о готовности к походу.
Тогда же был проведен командам и судам депутатский смотр, на котором представители адмиралтейств-коллегий лично убедились в справедливости письменных докладов. Спиридов, правда, пытался выпросить еще две недели на окончательное приготовление к отплытию, ссылаясь на то, что стали на эскадре множиться от великой тесноты хворые и немощные…
Но депутаты просьбе не вняли, а, надвинув парики на лбы покрепче, отвечали доверительно:
– Плавание нам задерживать ноне никак нельзя, сама государыня каждодневно торопят, а что народ хворать стал, не такая уж и беда. Хворые перемрут, а здоровые останутся. Осьмнадцатого числа императрица лично изволит прибыть на проводы в Кронштадт. Так уж, если что не так выйдет, пеняй на себя, Григорий Андреевич!
И, заскрипев перьями, депутаты размашисто подписали бумагу о полной исправности спиридовских судов.
Меж тем разговоры о повальных болезнях среди уходящих в плавание команд достигли Екатерины. Обеспокоенная возможными последствиями, императрица тотчас отписала вице-президенту коллегии Мордвинову письмо следующее: «Слыша, что в Кронштадте число больных морских служителей гораздо умножилось, послала нарочно своих двух лейб-медиков, Круза и Шилинга, дабы они, осмотря сих больных, испытали причины болезни… Прикажите показать им все госпиталя и всех больных…»
Получив письмо, всполошился Семен Мордвинов, опрометью бросился в Кронштадт, лейб-медиков опережая. А когда те прибыли, то госпитали были пусты, хоть шаром покати! А кавалер и адмирал Мордвинов делал круглые глаза да плечами пожимал недоуменно – мол, что есть, то есть! Покрутились туда-сюда медики и в Петергоф с докладом утешительным уехали.
Семен Мордвинов больных не излечил, он их просто-напросто разогнал по эскадре. Суда еще не двинулись в путь, а в чревах их уже гнездилась смерть…
Спиридову вице-президент коллегии объяснил:
– Не печалься, хворых непременно сниму перед отплытием, зато на свой страх и риск дам тебе еще несколько деньков после государственного смотра. Перейдешь на рейду Красногорскую и там постоишь спокойно, в порядок приводясь. Но уж государыне рапортуй, что готов следовать в путеплавание хоть сегодня!
Ох, и хитер был флотский главнокомандующий, адмирал, генерал-аншеф и кавалер Мордвинов. Да и то – иначе в его кресле не усидишь, вмиг сковырнут, вот и вертелся Семен Иванович ужом скользким.
– Что ж поделать, согласный я! – смирился Спиридов. – Куда ни глянь, везде дрянь!
Над Финским заливом гуляли крепкие остовые ветра, выгоняя мутный поток из Кронштадтской гавани.
Наконец наступил день восемнадцатого июля 1769 года, когда уходящих в дальнее плавание должна была посетить сама Екатерина II. На ней простое, без особых вычурностей платье, на голове маленькая модная шляпка «бонне а-ля нотабль».
Экспедиция секретная, потому и визит императрицы устроен без лишней огласки. В предшествующую визиту пятницу Екатерина под предлогом прогуливания покинула столицу и переехала в Ораниенбаум. При ней Григорий Орлов, Иван Чернышев и неболтливая фрейлина Полянская. В два часа пополудни от тихой и неприметной пристани Ранинбома отошли и быстро заскользили по глади залива две шлюпки. Дюжие гребцы в зеленых кафтанах разом закинули за плечи пышно завязанные тафтяные галстуки и мощными гребками погнали шлюпку на север, к виднеющимся вдалеке деревянным фортам Кронштадта.
Зрелище стоявшей на якорях эскадры было великолепно. Борта кораблей блестели свежей краской, рангоут выпрямлен, снасти обтянуты, команды по реям, офицеры во фронт. На матросах новые фуфайки, широченные белые брюки, все в круглых шляпах и в башмаках: ни дать ни взять – франты!
Екатерина, сидя на застланной коврами кормовой банке, любовалась своим флотом. И было на что посмотреть! Что ни корабль, то шедевр. Вычурные изгибы и извивы барокко, резные балюстрады кормовых балконов, затейливость бесчисленных завитков и раковин – все слепило золотом. Кариатиды и амуры, дельфины и сирены. Каждая деталь неповторима.
Шлюпка проходила под бортом новейшего «Трех Иерархов». На корме линейного корабля вольготно возлежали сразу четыре соблазнительные в своей наготе нимфы, на княвдигеде хмурил брови свирепый римский легионер…
«Трех Иерархов» был памятен императрице особо – год назад она самолично спускалась на нем со стапелей. Екатерина приветливо помахала команде знакомого корабля платочком.
Стоявший вахтенным офицером на «Громе» Дмитрий Ильин записал в шканечном журнале: «В 4 часа пополудни на корабле “Святой Евстафий” поднят был с фор-стеньги флагштока красный флаг с белым андреевским крестом; в 4 часа видно нам… идущие под парусами 4 придворные яхты к Кронштадтскому порту, в то же время изволила прибыть на 2-х шлюпках Ея Императорское Величество на корабль “Святой Евстафий”».
Гремели оркестры. С царской яхты палили семикратно. Крепость тем же числом отвечала. Шлюпка с Екатериной подошла к правому парадному трапу флагманского корабля. На трапе по случаю торжества натянули новые обвесы – шканцклейдеры, красные с белой каймой. На верхней площадке фалрепные бережно, но крепко подхватили запнувшуюся было, о балясину царицу. Наградой им был ее великодушный взгляд. Подле трапа замер взвод матросов с барабанщиком и офицером во главе. Все молодец к молодцу, ребята статные! Едва лишь Екатерина вступила на палубу, матросы лихо сделали «на караул», а барабанщик забил дробь.
Адмирал Спиридов, в парадном, шитом золотом мундире, в шляпе «с поддишпанием» и пышным плюмажем, отсалютовал шпагою, доложился по всей форме. За адмиралом в строю капитаны кораблей и судов, офицеры эскадры и команда «Евстафия».
Подставив для поцелуя командующему пухлую руку, императрица уселась в приготовленное кресло. Подле теснились Орлов, Чернышев и Мордвинов. Не переставая улыбаться, Екатерина медленно и с достоинством отпила из бокала несколько глотков вина за здоровье отплывавших и жестом подозвала к себе Спиридова. Когда же подошедший адмирал, с трудом сгибая больные ноги, опустился на колени, надела ему орден Святого Александра Невского и муаровую ленту через левое плечо, сказала:
– Девиз сего ордена: «За труды и Отечество!» Всегда помни о том и подражай на водах эгейских славе и храбрости угодника Александра!
– Благодарствую, Ваше Величество, в плаваниях и баталиях не пощажу живота своего! – молвил адмирал, с колен поднимаясь.
Началась церемония приложения офицеров эскадры к руке – первая жалованная им монаршья награда, данная вперед. После того как последний мичман, с подкашивающимися от волнения ногами и трясущимися губами, чмокнул кисть императрицыной руки, Екатерина брезгливо обтерла ее о бархат кресла и произнесла напутную речь, закончив ее словами:
– Желаю сердечно, чтоб всех зол течение и бури вас оставили и допустили исполнить желанное! Дай Бог вам счастливый путь и добрый успех!