Читать интересную книгу Принц Вест-Эндский - Алан Ислер

По правде говоря, в авторстве шарад я сперва заподозрил Гамбургера. Некоторая грубость их указывала на моего друга. Но вульгарность Гамбургера — не врожденная. Это скорее маска, которую он надел много лет назад, чтобы защититься бог знает от каких опасностей, — и она срослась с ним. Главная черта его — честность, а вовсе не злоба. Кроме того, он не местный уроженец и никогда не проявлял интереса к словесным играм, не говоря уж о сочинении стихов. И еще одно: когда первую шараду подсунули мне под дверь, он был со мной. К тому же я люблю его.

Нет. Я прекращаю поиски. Если вернут письмо — хорошо; если нет — что же. Hie arma repono (Здесь складываю оружие (лат.).).

15

Сегодня утром тарарам у Голдстайна: обмен любезностями, повышенные тона, Гамбургер подносит кулак к носу Блума, зловещее бормотание Красного Карлика, ухмылка Липшица, злой Голдстайн. Лишь невозмутимый Корнер — как голос разума. С чего началось? Такие вещи не возникают на пустом месте. Мелкие обиды, унижения, реальные или воображаемые, копятся месяцами и даже годами, разогреваются, как расплавленное вещество в недрах земли, собираются с силами перед извержением. Но непосредственным поводом, мне кажется, послужил вчерашний перльмуттеровский семинар, на котором я, к счастью, отсутствовал. Темой его было: «Что такое мужской шовинизм?»; страсти, по-видимому, накалились, на Перльмуттер обрушилось мужское трио: Блум, Липшиц и Красный Карлик, — Гамбургер, как всегда, встал на ее защиту («Смею напомнить, джентльмены, что у вас были матери»), а Тоска Давидович предательски объявила интеллект проклятием женщины, о котором чем меньше говорить, тем лучше, — клонясь при этом к Липшицу, сидевшему с ней рядом в двухместном кресле, и сладострастно гладя его по бедру («Важно, чтобы на мужчину можно было положиться, и в постели, и везде»), так что в конце концов, осыпаемая ударами со всех сторон и обливаясь слезами, Гермиона Перльмуттер бежала из комнаты («Ах, ах, ах»), а следом, чтобы утешить ее, выскочил ее незадачливый защитник.

Как обычно, по вторникам перед обедом посетителей в ресторане было мало, так что, когда пришел Гамбургер, Голдстайн сидел с нами. Липшиц был тоже. Чего ради, спросите вы, понадобилось нам общество Липшица? Вежливость, всего-навсего проявление цивилизованности. Когда пришли Блум, Красный Карлик и я, Липшиц сидел за большим столом один, без своих приспешников. Он посмотрел на нас, мы — на него, холодно. Он показал на стол. Естественно, мы подсели.

Голдстайн дал знак Джо, и тот приплелся, неся Гамбургеру обычное: кофе с шапкой взбитых сливок.

— «Барбру Стрейсанд», Джо, и побольше соуса.

— Как?

— Ты слышал.

— Сейчас будет.

Присутствующие подняли брови. «Барбра Стрейсанд» — это смесь мелко нарубленной сырой щуки и карпа с тонкой приправой, искусно отформованная в виде рыбы. Оливка, начиненная горошиной душистого перца, изображает глаз. Волнистый ломтик зеленого перца — жабры. Соус состоит из йогурта, измельченного огурца и английской горчицы. Неплохо, кажется? Но Голдстайн по неизвестным причинам внес это блюдо в меню под рубрикой «Деликатесы див» вместе с «Элизабет Тейлор» и «Шелли Уинтерс».

— Так, Гамбургер, — осклабясь, сказал Липшиц, — совсем перекинулись на другую сторону? — Он стрельнул языком, и рептильные глазки обежали нас, ожидая одобрения.

Блум хихикнул.

— В смысле? — угрожающе спросил Гамбургер.

— Каждый день — у вас дамский день?

— Вы и в пище видите половые признаки, пустая голова?

— Браво! — сказал Красный Карлик. — Вмажьте им, лицемерным сионистским лакеям. — Он оборотился к Липшицу. — В вашем кибуце и женщине запрещено полакомиться «Тони Кертисом»?

— Сколько я слышал о Тони Кертисе, — ответил Блум, — им не одна полакомилась.

— Я вас умоляю, Блум, — сказал я.

Липшиц, почувствовав, что он в меньшинстве, нервно облизнул губы и ничего не сказал.

Напряжение спало, когда появилась «Барбра Стрейсанд». Мы все уставились на нее.

— Прелесть, — сказал Голдстайн.

Прелесть, верно. Но, по совести говоря, в этом было что-то необъяснимо эксцентричное, что-то фривольное и немужественное. Смешно, конечно, но «Барбра Стрейсанд» относится к «Тони Кертису» так же, как рюмочка мятного ликера к стакану водки.

— Так ешьте, — сказал Голдстайн. — Наслаждайтесь.

Мы наблюдали за Гамбургером в молчании, нарушаемом лишь звяканьем его ножа и вилки.

— Ну? — поинтересовался Голдстайн, когда рыбья фигура стала неузнаваема.

— Недурно, Голдстайн, недурно.

Быстрая серия сигналов, и Джо снова наполнил нам чашки.

— Кстати, эта рыба напоминает мне анекдот, — сказал Голдстайн. — Приходит еврей к раввину, перед самым Пуримом (Еврейский праздник), и говорит: «Рабби, что мне делать? Жена не хочет готовить кошерное. Хочешь кошерное, говорит она, найди себе новую жену». Подождите, это умора.

— Сколько раз можно, Голдстайн? — утомленно сказал Гамбургер. — Сколько можно?

Голдстайн вздохнул.

Мы наблюдали за Гамбургером, пока он не кончил. Он аккуратно положил нож и вилку на пустую тарелку, старательно вытер салфеткой губы и хмуро поднял на нас глаза.

— Ну, чего вы ждете? Чтобы я отправился в туалет?

Голдстайн, не ведая о последних событиях в «Олд Вик» и желая восстановить дружескую атмосферу, обратился к Липшицу:

— Так скажите мне, Наум, как ваш спектакль?

— Работаем, — лаконично ответил Липшиц.

— Ему нужна пара могильщиков, — сказал Красный Карлик.

— И Фортинбрас, — добавил Гамбургер.

— И еще парочка артистов, — заключил Красный Карлик.

— «Вот что бывает, — произнес я вполголоса, — когда над мужем женщина главой».

Липшиц меня услышал.

— Говорите, Корнер. У вас есть что сказать — поделитесь с нами. — Покраснев от злости, он вытянул ко мне шею.

— Джентльмены, джентльмены, — умиротворяюще произнес Голдстайн, — забудьте, что я сказал. Это мое дело? Дружеский вопрос, больше ничего.

— Вас спровоцировали.

— Бог тому свидетель, Наум.

— Конечно, конечно.

— Я даже не понимаю, о чем мы говорим.

— Мы говорим о «Гамлете», — сказал Красный Карлик.

— Мы говорим о Тоске Давидович, мы говорим о Минеоле.

— Послушайте меня, Липшиц, — сказал Блум. — Я там побывал. Не тот случай, чтобы продать из-за нее душу.

— Какая бы она ни была, — сказал Гамбургер, — она леди, Блум. Хотя бы поэтому вам не следует распускать язык.

— Леди, шмеди, в этом я как-нибудь разбираюсь. А сами-то — принюхиваетесь к Гермионе Перльмуттер. И чем там пахнет? Думаете, благовониями? Поднимите у них юбки — у всех одно и то же.

Гамбургер побагровел. Сжав кулак, он сделал выпад в сторону Блума; тот отпрянул, сшиб свою чашку, и она разбилась.

— Ради бога! — сказал Голдстайн, сделав знак Джо. — Мы что, дикари?

— В ресторане вдруг стало тихо, обедавшие за другими столами с тревогой смотрели на нас. — Хотите драться — идите на улицу.

— Заткнись, Блум, или я тебя заткну!

— Не обращай внимания, — сказал я Гамбургеру. — Ты же знаешь, кто он такой. Успокойся. Только себе навредишь.

Заметно испуганный Блум прикусил губу и умолк.

— Тоска здесь ни при чем, — сказал Липшиц. — Все изменения я сделал собственноручно.

— Какие изменения? — спросил Голдстайн. Я вкратце рассказал ему.

— Это смешно, — сказал Голдстайн.

— Кому это тут смешно? — оскалился Липшиц. — Вы знаете, как управлять рестораном. Как ставить спектакль, я сам знаю.

— Я жизнь посвятил театру! — Голдстайн показал на стены, увешанные театральными афишами и фотографиями театральных деятелей — многие были с автографами. — По-вашему, это ничего не значит? Сами Адлеры не так заносились и прислушивались к моим советам. — Голос его дрожал от ярости.

— Я больше забыл о театре, чем вы, шуты, все вместе знаете.

— Идите в зад, Голдстайн, — сказал Липшиц. Голдстайн вскочил.

— Вон из моего ресторана! Убирайтесь! Все! — закричал он.

— Липшиц извинится, — сказал я. — Его занесло. Успокойтесь.

— Почему мы должны убираться? — сказал Липшиц. — Ресторан — общественное место.

— Ах, общественное! — закричал Голдстайн, позеленев, с выступившими на висках жилами. — Я вам покажу, какое общественное! Постойте. Я позвоню в полицию, там вам объяснят. — Он споткнулся о Джо, подбиравшего осколки чашки, и упал на пол. Я подал ему руку, но он отбил ее. В глазах у него стояли слезы. — Убирайтесь!

Ничего другого не оставалось. Мы покинули ресторан и разошлись.

Липшиц, кажется, прослышал о нашем маленьком заговоре. Ничего удивительного — учитывая, сколько длинных языков в «Эмме Лазарус». И сомневаюсь, что Гамбургер — не говоря уж о Красном Карлике! — прощупывал предполагаемых союзников с осторожностью и тактом, которых требует столь деликатное дело. Как бы там ни было, сегодня вечером, сразу после кидуша, благословения над вином, Липшиц остановил меня в коридоре.