— Мадлен, — сказал он, — я представляю тебе Амори де Леонвиля, твоего будущего мужа. Амори, — продолжал он, — вот Мадлен д'Авриньи, ваша будущая жена.
Мадлен радостно вскрикнула, Амори бросился на колени перед отцом и дочерью, но вдруг он встал, увидев, что Мадлен покачнулась. Господин д'Авриньи успел придвинуть кресло. Мадлен села в него, улыбаясь, готовая почувствовать себя плохо, ибо любое потрясение могло сломить это хрупкое создание, и радость для нее была так же опасна, как и страдание.
Мадлен, открыв глаза, увидела возлюбленного у своих ног и почувствовала, что отец прижимает ее к сердцу.
Амори целовал ее руки, а господин д'Авриньи называл ее самыми ласковыми именами. Первый ее поцелуй предназначался отцу, а первый взгляд — возлюбленному. Однако оба они ревновали ее друг к другу.
— Вы мой пленник на весь день, мой дорогой воспитанник, — сказал господин д'Авриньи, — и мы втроем будем составлять планы и романы, если вы допустите вашего грубого отца в свое общество.
— Итак, мой дорогой отец, — сказал Амори, — я могу вас теперь так называть? Итак, ваша холодность в предшествующие дни объясняется — я это предвидел — тем, что вы не доверяли мне и моему чувству к Мадлен?
— Да, да, мой дорогой воспитанник, — сказал господин д'Авриньи, улыбаясь, — да, да, все кончено. Я прощаю вашу скрытность при условии, что и вы простите мое плохое настроение. Таким образом, я — бесчувственный тиран, и ты — неблагодарный бунтовщик, — мы оба будем мечтать только о любви.
После всего случившегося оставалось назначить день свадьбы.
Амори очень спешил, и любой назначенный срок казался ему слишком поздним, но, однако, уверенность в счастье заставила его согласиться с доводами господина д'Авриньи.
Впрочем, господин д'Авриньи держался хорошо.
— Высший свет, — говорил он рассудительно, — не может быть застигнут врасплох, особенно в подобных обстоятельствах; но он имеет привычку мстить за доставленное удивление клеветой. Нужно время, чтобы представить Амори как зятя.
Амори согласился с этим обстоятельством и только попросил, чтобы по крайней мере это представление высшему свету произошло как можно раньше.
Представление было назначено через неделю, а свадьба — через два месяца.
Все это происходило в присутствии Мадлен, она не произнесла ни слова, но она также не пропустила ни одного слова из того, что говорилось: наполовину покрасневшая, наполовину взволнованная, девушка была восхитительна и счастлива в своем простодушии.
Счастье шло ей, она смотрела то на возлюбленного, то на отца, а потом снова на возлюбленного; обоим она дарила свое обаяние и очаровательное кокетство.
Когда все было решено, господин д'Авриньи встал, сделал знак своему зятю следовать за ним.
— Предупреждай, когда ты больна, испорченное дитя — сказал он Мадлен, — и ты будешь иметь дело со мной.
— О, ты меня вылечил сегодня, дорогой отец, — сказала девушка, — и теперь я буду хорошо себя чувствовать всегда. Но куда вы уводите Амори?
— О, я этим недоволен, но это вынужденное отсутствие. После поэзии любви наступает проза женитьбы, но будь спокойна, дорогое дитя, мы тебя покидаем, чтобы заняться твоим счастьем.
— Идите, — сказала Мадлен, поняв, в чем дело.
— Будь спокойна, Мадлен, я быстро, — тихо сказал Амори и, воспользовавшись тем, что господин д'Арвиньи подошел к двери, поцеловал ее пушистые волосы.
На самом деле нужно было обсудить условия контракта, состояние Амори хорошо известно господину д'Авриньи, потому что под его руководством оно удвоилось, но Амори понятия не имел о состоянии своего тестя: оно было почти таким же, как его.
Господин д'Авриньи давал своей дочери миллион приданого.
И размышляя об этом состоянии, о котором он догадывался, Амори решил, что понял сейчас причину молчаливого протеста отца Мадлен против его любви. Может быть, тот надеялся найти для Мадлен человека, если не более богатого, то по крайней мере с более высоким положением в обществе, положением, уже имеющимся, вместо положения, которого нужно добиться.
Поскольку это было единственное разумное объяснение, Амори остановился на нем.
Впрочем, он выбросил из головы все эти понятные нам мысли: люди, чье будущее закрыто, возвращаются в прошлое, другие же, для которых будущее открыто, бросаются вперед.
Все эти детали обсуждались не более получаса, после чего господин д'Авриньи, видя нетерпение Амори, пожалел его и позволил вернуться к Мадлен.
VIII
Мадлен была в саду, Антуанетта оставалась одна в гостиной. Заметив молодого человека, она сделала шаг, чтобы удалиться; потом, вероятно, поняв, что уйдя, ничего не сказав, она может показаться ему равнодушной к его счастью, Антуанетта остановилась и с чудесной улыбкой произнесла:
— Ну, дорогой Амори, вы очень счастливы, не правда ли?
— О, да, моя дорогая Антуанетта, хотя я не мог поверить в то, о чем вы сказали утром. А вы скажите, — продолжил Амори, усаживая девушку в то кресло, которое она только что покинула и в которое упала сейчас, вздыхая, — когда я буду поздравлять вас?
— Меня, Амори? И с чем вы хотите меня когда-нибудь поздравить?
— С вашей свадьбой! Мне кажется, вам не стоит бояться остаться старой девой ни из-за вашей семьи, ни из-за возраста, ни из-за лица.
— Амори, — сказала Антуанетта, — послушайте, что я хочу вам сказать сегодня, в этот торжественный для вас день, о котором вы будете помнить всегда, — я никогда не выйду замуж!
В этом ответе девушки оказалось столько глубины и решительности, что Амори был удивлен.
— О, к примеру, — сказал он, стараясь обратить эти планы в шутку, — вы можете говорить это кому-нибудь другому, — и этот другой может вам поверить, — но не мне; ведь кто-то может помешать вашему решению, и я уже знаю этого счастливчика.
— Я знаю, что вы хотите сказать, — возразила Антуанетта с грустной улыбкой, — но вы ошибаетесь, Амори, тот, о ком вы говорите, думает обо мне меньше всего. Никому не нужна сирота без приданого, и мне никто не нужен.
— Без состояния? — сказал Амори. — Вы ошибаетесь, Антуанетта, нельзя быть бесприданницей, будучи племянницей господина д'Авриньи и сестрой Мадлен. У вас двести тысяч франков, это втрое больше, чем у дочери пэра Франции.
— У дяди доброе сердце, я знаю это, Амори, и мне не нужны новые доказательства, чтобы убедиться в этом, но, — добавила она, — есть еще повод для того, чтобы я не была неблагодарной по отношению к нему. Мой дядя останется один, я буду рядом с ним, если он захочет. Кроме того, мое будущее принадлежит только Богу.