Читать интересную книгу Математик - Александр Иличевский

Максим снова думал о том, куда же подевалась из его мозга математика. Что заступило на ее место? Что теперь может вытворить этот Солярис, лишенный своих образов? Он удивлялся, почему его до сих пор не смололо собственное мышление? Он помнил, как пугался этого раньше и оттого еще больше захлестывал себя пьянством. Он прислушивался к себе — и замечал, что память подсовывает ему детство. Все, в мельчайших подробностях. Деревянный волчок. И бой настенных часов, который будил его во время дневного сна. И посылочный ящик, куда он убирал игрушки. Он даже почему-то помнил теперь, как в самом раннем детстве, во время болезни, залезал на подоконник и жмурился на морозное солнце, как лоб нагревал постепенно ледяное стекло, как слепили глаза сугробы за окном… Он вспоминал то, что, казалось, забыто настолько прочно, что и не существует. Как отец сломал его настольный футбол об колено — в наказание за непослушание, как было обидно. Как мать стегала его прыгалками — и потом целовала, рыдая, — после того как он в шестилетнем возрасте сбежал куда-то со двора, и отец нашел его на стройке в котловане, по колено в застывающем бетоне. Что-то происходило с Максимом, ему теперь вновь хотелось в горы — в привычную стерильную среду величия.

Впереди него брел по пляжу знакомый цыган с подругой — шик лохмотьев, пеший король, — вокруг них кружила собака. Максим не раз покупал у этого парня хотдоги с лотка на автостоянке у Cliff Rock и однажды разговорился. Цыган оказался родом из Страны Басков, третий год он толкает лотошную тележку по Сан-Франциско. Зимой перебирается от океана в центр, ближе к Рыбацкой верфи. Переезжать никуда не хочет.

— It’s cool city, man. You know that, don’t you?

— Yeah.

— Ты сам-то чем занимаешься?

— Учусь мертвых воскрешать.

— Ты вудуист, да? Я знаю одного парня из Окленда, он тоже мертвых воскрешает, познакомлю, — при этом цыган кивнул назад, в ту сторону, где за заливом находился портовый городок Окленд, мрачное место, изобиловавшее притонами.

— Нет, я математик. Я придумал, как можно вычислить генетический код всех предков конкретного человека. Имея ДНК, нетрудно будет воскресить человека.

— А как же душа? Душа ведь из пробирки не вырастет.

— Да, верно, верно, — заволновался Максим, — я думал об этом. Знаешь, ведь генетический код только на четыре процента состоит из соматической информации, по которой восстанавливается тело. А все остальное — это хаос, но умный хаос. Там есть структуры, которые инвариантны относительно огромного числа поколений. Я сейчас учусь во всем этом разбираться. Надеюсь, мне удастся научиться вычислять наследственность душ. Ведь разве не в этом состоит цель цивилизации — попрать смерть? Леонардо предсказывал: «Будет великое множество тех, кто, забыв о своем бытии и имени, будет лежать замертво на останках других мертвецов. Сон на птичьих перьях». Вот сейчас мы и лежим на птичьих перьях. Я хочу встать, очнуться от этого птичьего сна.

— Ты крутой, я сразу это понял, — уважительно кивнул цыган и двинул рукой перед своим животом. — Тот парень-вудуист из Окленда тоже курицу ощипывал, чтобы мертвеца поднять.

Его девушку Максим видел впервые. Высоко убранные в узел волосы текли вороным отливом.

Макс увязался за парочкой. Волны — снежные горы на шелке — стелились к ее ногам. Улыбаясь низкому солнцу, девушка вышагивала чуть в сторону, навстречу волне. Под юбкой раскачивались бедра.

Цыган бросал лабрадору теннисный мяч. Пес приносил и снова мчался за пущенной вдаль игрушкой. Залетая в воду, собака натягивала радужную тетиву брызг.

Мили через две в небольшой бухточке, образованной двумя скалами, им повстречались полицейские. Между камней навзничь лежала утопленница. Белая блуза, серая юбка, толстые чулки. Зрачки высинены солью.

Максим понял, но не сразу поверил, что присутствует при одном из событий, которые будоражили город всю зиму. После особенно сильных приливов тумана, когда береговая линия, как сегодня, наконец прояснялась, на берегу океана или в горле залива обнаруживали труп. Все тела имели признаки насильственной смерти, чаще всего это было пулевое отверстие. Время наступления смерти определить было невозможно. В океане тела находились два-три дня. И все бы ничего, все это можно было бы вписать в одну из множества версий, разработанных современной криминалистикой. Однако ни одно из тел так и не было опознано. И к тому же все мертвецы были одеты в одежду, сшитую в 1930-х годах. Стрижки их тоже соответствовали требованиям предвоенной моды. Создавалось впечатление, что кто-то время от времени избавляется от залежавшегося содержимого холодильника. Двенадцать мужчин и пять женщин (Максим наткнулся на восемнадцатое тело), девяносто три предмета их одежды, одиннадцать пар обуви, десять пар наручных часов и четырнадцать драгоценных предметов были атрибутированы экспертами как произведенные давно канувшими модными компаниями: Dolly Tree, Kalloch, Orry-Kelly, Irene, Edith Head, Miss Glory, Lord&Taylor, Fashion Originators Guild, Brooks Brothers, Abercrombie&Fitch…

Все это Максиму было известно из уст Барни, который начинал утро с чтения криминальной колонки San Francisco Chronicle и сам иногда бегал в обеденный перерыв к полицейскому департаменту посмотреть и послушать, как дает ежедневное интервью репортерам начальник группы следователей — усатый и едкий Рональд Браун.

Макс взволновался, подался в сторону — к разодетому по всей форме — с бляхой и ковбойской шляпой — малому с пышными усами на слишком молодом лице. Он и вызвал полицию, после того как обнаружил тело на вверенной ему территории пляжа — и теперь в десятый раз пересказывал, как это произошло.

Пес зашел в воду: какая большая рыба! — но тут же выскочил на берег. Цыган пытался разговорить полисмена. Девушка присела перед собакой на корточки, потрепала по загривку.

Цыган улыбчиво постоял рядом с полицейским, ветер сглотнул его слова.

Цыган швырнул мяч. Пес разинул пасть, напрыгнул, следя за рукой хозяина, и броском влетел в галоп, вытянул морду, вперился вверх.

Мяч летел.

Максим побрел обратно. Он прикрыл глаза, сквозь ресницы под ногами тек, просыхал и снова покрывался отраженным небом песок.

Мяч летел.

Утопленница покачивалась, будто пританцовывала, блики слепили, отсвечивали облака. Бессвязная речь в мозгу Макса настигала будущие следы, подхватывала всё движение пса, в стремительном броске соединявшего концы параболы, взмывшей из крепкой руки хозяина.

Сев в машину, Максим очнулся: «Когда я покину этот город? — проговорил он. — Через год? Завтра?»

На границе воды мячик упруго скользнул из пасти, клацнули клыки — и желтый кругляш зарылся в волны.

Макс думал об этих утопленниках, и его снова завораживала мысль о воскрешении мертвых.

На следующий день он попросил Барни раздобыть прядь волос с одного из трупов. «О, человечище, да как же ты догадался? О, я попробую! Снимаю пред тобой шляпу, человечище!»

Эксцентричный Барни был еще и начинающим иллюзионистом с выдающимися способностями. В его арсенале имелись неординарная память и чутье, гипноз и нейролингвистическое программирование. Потомок казака запоминал порядок карт в колоде, с легкостью сосчитывал пуговицы, гремящие в коробке. Он на лету срезал подметки. Практиковался везде и всюду, повергая Макса в смущение. Мог остановить доверчивого прохожего и начать расспрашивать его о том, как пройти туда-то, — при этом повторяя жесты, с помощью которых жертва показывала ему дорогу. Так Барни устанавливал контакт, ставил нейролингвистические «якоря» на слова «cheers», «thank you», после чего протягивал пожать руку и тут же убирал, еще раз протягивал и снова убирал, но перекладывал руку прохожего в свою левую руку, тем самым сбивая его с толку полностью, тут же всучивал бутылку с водой — и как бы взамен просил снять часы, отдать ключи от дома, и снова брал бутылку, уходил.

Еще у Барни был номер, когда он делал вид, что играет в русскую рулетку, считывая бессознательные подсказки Максима. Он с уверенностью нацеливал револьвер в висок и нажимал курок, а вторым нажатием выстреливал в мешок с песком. Встав, он обнимал Максима перепуганного до смерти, не ведающего, что прежде он получил от Барни неосознаваемые установки поставить пулю в первое, третье и пятое гнездо.

Нарезав чистые листы бумаги, Барни отворял дверь ювелирного магазина, здоровался с хозяином, просил показать вот это и вот это, брал, вертел в пальцах платиновое кольцо с бриллиантом за четыре с половиной тысячи долларов и говорил: «А где станция подземки? Там?» — он показывал рукой. «Да, там», — показывал продавец, и тогда Барни снова показывал, подтверждая: «Там, да?» И тут он говорил: «Я так боюсь ездить в подземке! Но сегодня один человек сказал мне: да ладно, что ты, просто прими это так, как есть!» — Барни произносил «just take it» — и протягивал чистые бумажки. Продавец, с мудрым лицом и длинным носом, брал их, перебирал, пересчитывал. А Барни тем временем уходил с кольцом. Впрочем, тут же возвращался и клал его на прилавок, — перед все еще пребывающим в ступоре продавцом.