Читать интересную книгу Прощение - Михаил Литов

Они остолбенели, их напугал мой крик, но доконал их, безусловно, мой фантастический облик. Явись я таким на службу, они только беззлобно посмеялись бы, но я явился провести с ними вечер. Из их представлений не получался ответ, как же они, приволокшие на себе всю свою роскошь, которая красноречивее слов говорила, что памятные примерки в отделе не прошли даром, будут терпеть рядом с собой безобразного оборванца. Они ничего не знали о мире обеспеченных и чудаковатых живописцев и, пожалуй, ничего и не хотели знать.

- Ты хоть шляпу сними, - обескураженно и безнадежно пробормотала Кира.

Они были угнетены.

- О нет! - воскликнул я. - Без шляпы мой ансамбль... взгляните, я ж одет не хуже иной лилии!.. без шляпы, увы, потускнеет!..

- Ты так собрался идти в ресторан? - перебила Гулечка.

Я посмотрел на ее сладкие уста и с чувством вымолвил:

- Да хоть на край света.

- Ну нет, только без нас, - зафыркали они. - Где встретились, там и расстанемся. Нам с тобой находиться рядом неприлично.

Я успокоил их, не без развязности сообщил, что пришло время сбросить маску и показать, каков я на самом деле. Т. е. это мое время, пробил мой час. Я художник. Я довольно известный в широких кругах живописец, знаменитость, у меня большое будущее. К ним на завод я пришел лишь для того, чтобы отчасти побыть среди простого народа, в гуще жизни, отчасти отдохнуть от чересчур шумного и пестрого мира искусства. Надо сказать, что веду я себя довольно-таки изощренно, например: я совсем не прочь участвовать в разных выставках и продавать свои картины всяким известным музеям, но когда на меня как из рога изобилия сыплются всевозможные заказы и предложения, я твердо говорю: нет! оставьте это! потом когда-нибудь, после моей смерти! Таков мой стиль. Тем не менее я иногда продаю свои работы, в основном частным лицам, и потому богат, можно сказать, сказочно богат. Между прочим, девушки не должны удивляться моему внешнему виду, ибо я, как всякий художник и богач, чудаковат. Я экстравагантен. Время от времени я одеваюсь огородным пугалом и гуляю на бульварах. Я хочу, чтобы народ знал своего певца. Хочу, чтобы народ, завидев меня, внутренне восклицал: вот идет знаменитый живописец Нифонт Славутинский!

Девушки, сморщив носы (но уже не в неудовольствии, а чуточку насмешливо), подняли пальчики, только отчасти, словно бы с робостью, направив их в мою сторону, и как зачарованные протянули:

- Вот стоит знаменитый живописец Нифонт Славутинский...

Моя вдохновенная ложь немного успокоила их; возможно, их успокоила мысль, что народ узнает меня и не удивляется. И все же они пугливо озирались по сторонам, как будто я силой уводил их в грозную гущь джунглей. Теперь я сообразил, что Гулечка взята Кирой не более чем напрокат, в качестве своеобразного громоотвода, но пока делал вид, будто не придаю этому какого-либо значения. Вероятно, мне даже удалось заронить в сердце Гулечки подозрение, что я не так уж ею и увлечен. Не знаю, что сказать о Кире. Не исклечено, обе решили, что я проведу с ними вечер и на том все кончится между нами. Острый запах жареного мяса и какие-то нелепые переливы музыки говорили о близости ресторана. Мы толкнули стеклянную дверь и... мой хищный враг швейцар равнодушно объявил нам, что свободных мест нет. Затрудняюсь сказать, какие мысли выстраивал в его категорически увенчанной форменной фуражкой голове мой облик, этот живописный подлец и не смотрел-то в мою сторону, он обращался почему-то исключительно к Кире, а та отвечала ему взглядом проголодавшейся кошечки.

- А что же нам, позвольте спросить, делать? - осведомился я. - Мы желаем хлеба и зрелищ.

- Ничем не могу вам помочь, - возразил швейцар Кире; можно было подумать, что я сижу в ее пасти и оттуда обсуждаю с ним наши животрепещущие проблемы.

Этот негодяй, величественно ступая, подвел нас к табличке, которую нам следовало изучить со всем тщанием, прежде чем входить, ибо на ней черным по белому сообщалось то, что он вынужден был, утруждая себя, теперь излагать вслух.

- Ладно, - сказала Гулечка, - пошли.

Кира с тоской прижалась лбом к стеклу, за которым пестрели счастливцы, опередившие нас. Меня окликнули.

Я оглянулся. Друг моей юности, рассекая душный воздух радугой огромного галстука, спускался по мраморной лестнице в удручающую атмосферу нашего поражения. Ей-богу, его галстук на фоне белоснежной рубахи казался каким-то нездешним, пожалуй, что и неземным исступлением, безумием, и истошно поскрипывала его мучительно плоская лакированная обувь. Вот первое, что пришло мне в голову: пройдет десяток-другой лет, и я, вспоминая этот эпизод, иными словами, галстук моего друга и обувь его, непременно воскликну, мысленно и потрясая кулаками: а все-таки мы жили, было когда-то и наше время!

- Сколько же мы не виделись? - волновался он, протягивая мне руку. Каким ветром тебя занесло сюда?

Он, Жора, мог бы вспомнить, как вечно требовал называть его Жоржем, а я иначил это по-своему и упорно говорил Шарж. Мне было это в ту пору смешно. Сейчас же мне было не до его меланхолических воспоминаний и разъяснений, тем более что от моего внимания не ускользнули изумленные взгляды, которые он бросал на мой диковинный наряд. С другой стороны, по взглядам, которые бросал на самого Шаржа проклятый швейцар, я уже смекнул, что мой друг здесь далеко не последний человек. И я сурово произнес:

- Послушай, Шарж, нас не пускают.

- Пропустить! - велел Шарж.

Пусть он остается Шаржем. У меня это сейчас проскользнуло, в общем-то, случайно, от волнения, даже от испуга, что друг выдаст меня неосторожным словом, отнимет у меня мою великолепную сказку о богатом живописце. Швейцар, разумеется, ничего не понял. Он вытянулся по стойке "смирно", сладко усмехнулся нам и крикнул:

- Слушаюсь!

Дамы были в восторге, и моя репутация поднималась на какие-то заоблачные высоты. Дамы не заставили себя ждать, кинулись в гостеприимно распахнутую перед ними швейцаром дверь и очутились в зале, а я придержал Шаржа за локоть и в двух словах поведал легенду о себе, которой Кира и Гулечка теперь, надо думать, верили как откровению свыше. Но Шарж не верил собственным ушам и смотрел на меня с мукой, как бы горюя, что после нескольких лет нашей разлуки меня уже не узнать, я безумен, я занимаюсь Бог знает чем!

- А ты кто такой?! - злобным шепотом выкрикнул я. - Можно подумать, ты многого добился!

- Это все мое, - ответил Шарж, обводя рукой ресторанный зал, публику и швейцара.

- Чушь, этого не может быть, не пускай мне пыль в глаза! А если все это и в самом деле твое, то я тебе скажу, что добро подобного рода гроша ломаного не стоит в сравнении с истинными ценностями!

- Хорошо, скажи мне... чего же ты хочешь? - возразил он печально.

Я попросил его не выдавать меня, пообещав как-нибудь при случае объяснить все подробнее. Затем я кивнул на Гулечку и сказал:

- Она моя... ну, я хочу, чтобы она была моей... посмотри, какие у нее ноги!

В зале смолк оркестр, и сидевшие за столами люди зашевелились, поднялся гомон и завертелись головы, какими-то русалочьими вздохами шелестели казавшиеся пергаментными платья. Кира и Гулечка с классическими улыбками образцовых, выдержанных барышень стояли посреди рафинированной публики, создававшей весь этот шум, и я, пока мы приближались к ним, шепнул Шаржу, чтобы он взвалил заботы о Кире на себя. Мой друг понимающе кивнул. Он указал нам на столик у самой эстрады и сам принялся нас обслуживать, убегал за перегородку и возвращался оттуда с блюдами и бутылками, подавал кому-то таинственные знаки, что-то кричал, и я словно в забытьи пропустил момент, когда стало бессмысленно соизмерять будущий счет за все это изобилие с имевшейся у меня суммой.

Окончательно утвердившись в мысли, что Шаржу и платить за угощение, я поймал себя на том, что слегка завидую ему, более того, я боялся, что уже померк рядом с ним и никакие усилия экстравагантности не воскресят мою на миг вспыхнувшую звезду. Когда он угомонился и мы удобно расселись, когда запенилось в бокалах золотистое вино, вновь в тщательно расчесанной голове моего друга забродила меланхолия, и он забубнил: сколько лет, сколько зим... Да, каялся Шарж, когда-то я не верил, что в Нифонте дремлет большой художник, думал - так себе парнишка, средний, я потешался над ним, черт бы меня побрал - как же я заблуждался! Посмотрите! Посмотрите, как далеко он пошел! Где я и где он!

- Недостоин... ремни обуви... Впрочем, ремней и нет, - сказал он, мельком взглянув на мои несуразные туфли. - Так выпьем же... Слава его гремит, гремит... К несчастью, я не обладаю даром красноречия...

- Ты силен по части критики и разрушения, - перебил я. - Ты был красноречив, когда вышучивал мечты моей юности.

- Был глуп... каюсь... то была гнусь невежды и обывателя. Да простит мне Господь мои былые прегрешения! Готов понести любое наказание, загладить вину...

Мы выпили за встречу, за мой успех, за красоту наших дам, Шарж стал жаловаться на трудности жизни, и выпитое быстро сделало его оратором. Я подумал: все страшное, нелепое, придуманное позади, комедия кончилась, мы достигли равновесия и умиротворения, и я могу наконец без колебаний сказать себе, что это не сон, не мираж, не галлюцинация, что она, живая и желанная, сидит напротив меня и что это не случайность, а самое что ни на есть истинное начало нашего союза, потому что она пришла сюда по собственной воле и благосклонно улыбается мне. Я могу наконец не отводить глаз от ее восторженно-отчужденного и насмешливого, милого лица, и я смотрю на нее, конечно, с некоторой снисходительностью, чтобы не испортить игры, но с тем упорством, которое началось в узком отчаянии, в судорогах ничтожества и нищеты, а уходит в безбрежность торжества, в сознание, что дело сделано.