Читать интересную книгу Болотный цветок - Вера Крыжановская

Она сразу заговорила о предстоящей свадьбе и называла ее величайшей глупостью, а то, что Марина была русской, приводило ее в бешенство.

— Вы понимаете, конечно, как мне противно иметь внучкой 'москальку-схизматичку'. Я ненавижу ее, даже не видав, потому что предвижу, какое пагубное влияние она будет оказывать на своих детей с религиозной и национальной точки зрения. Она станет им внушать любовь к России и охлаждение к вере, а я никогда не забуду, что в 1863 г. русские повесили моего двоюродного брата, красивого и гениального молодого человека, подававшего блестящие надежды. Ну, а в делах веры я не допускаю ни слабостей, ни уступок.

— Почему же вы согласились на подобный брак? Столь веские соображения вполне достаточны для наложения veto, которое я вполне одобряю.

— Ах, другие причины вынуждают меня дать свое согласие, — гневно ответила графиня и вкратце рассказала о любовных похождениях Юлианны с их последствиями.

— Хорош, однако, духовник у пани Юлианны, если не запретил ей греховную любовь между столь близкими родными; должно быть, и граф потерял страх Божий, — негодовал отец Ксаверий.

— О! Стах душу готов продать черту за хорошенькую женщину, но в данном случае он подвергает себя еще большему греху. Вообразите себе, что он был возлюбленным матери Марины, первой жены Адаурова, с которой тот развелся. Они знались заграницей, и в Монако он был в открытой связи с ней.

Странное выражение скользнуло по лицу ксендза.

— Да ведь это преступно, это один из таких грехов, которых не прощает ни церковь, ни Небо. Ваш священный долг воспрепятствовать такому брачному сожительству, основанному на преступном, безнравственном начале. Если только панна Адаурова не развращена окончательно, то она сама содрогнется от ужаса и омерзения быть женой возлюбленного своей матери, — с негодованием возразил отец Ксаверий.

— Трудно, однако, предположить, чтобы она ничего не знала об этом; с другой стороны, она слишком хороша, чтобы Станислав отказался добровольно от своих законных прав. Тем не менее, я серьезно подумаю о том, что вы мне сказали, и сделаю все возможное, чтобы 'жертва' Стаха осталась в пределах… платонических, — с ехидным смехом закончила графиня.

— Во всяком случае, — прибавила она, — если мое средство не поможет или окажется недейственным на продолжительное время, у меня в виду другой исход, чтобы искупить преступление и сделать богоугодным, с христианской точки зрения, подобный брак: обратить мою будущую внучку в нашу святую католическую веру. Она еще молода, потому не может иметь твердых вероисповедных начал. В этом отношении я очень рассчитываю на вас, отец мой; ваше мудрое влияние и сила убеждения могут обратить эту душу в истинную веру, а раз она очистится от заблуждений, тогда можно будет исхлопотать для нее и для Стаха отпущение греха.

— Это было бы самое желательное разрешение вопроса, но удастся ли мне это?

— Если кому-нибудь это может удаться, так только вам. Одному вам свободно можно поручить обращение такой опасной грешницы, так как вы неуязвимы для женских прелестей.

Она нагнулась и ласково похлопала по белой, холеной руке ксендза, ища его глаз нежным и довольно выразительным взглядом.

Когда духовник ушел, графиня еще долго сидела в раздумьи.

Если бы кто-то мог видеть ее в эту минуту, то ужаснулся бы той холодной жестокости и неумолимой ненависти, которая отражалась на ее полном лице.

— Да, — пробормотала она сквозь зубы, — никогда Стах не будет обладать поганой 'москалькой', и я встану между ними. Ну, а если она окажется слишком опасной и не обратится в нашу веру, тогда она исчезнет… Пусть лучше погибнет эта чужая, лишь бы спасти душу Стаха. Это будет только справедливо…

Отец Ксаверий был настоятелем в замке и совершал службу в древней каплице, роскошно обновленной графиней; жил он во второй башне, где занимал две строго обставленные комнаты.

Было около двух часов ночи, и все в замке покоилось мирным сном; только из открытых окон помещения отца Ксаверия слышались трогательные звуки сонаты AppassionataБетховена, исполнявшейся с замечательным блеском и искусством.

Когда последний аккорд замер под рукой музыканта, он встал, подошел и прислонился к окну. В эту минуту маска, искусно скрывавшая истинные чувства молодого ксендза, была сброшена, и на его бледном лице ясно читалась тяжелая борьба страстных, необузданных чувств.

Простояв несколько времени, он, видимо, на что-то решился, схватил тяжелый двухсвечный шандал и по пустым безмолвным комнатам направился в стеклянную галерею.

Поставив подсвечник так, чтобы свет озарял фигуру Марины, он опустился в кресло, где перед тем сидела графиня, и впился глазами в картину.

При слабом освещении большая часть громадного полотна тонула в полумраке, и только воздушный образ Марины да череп скелета выступали из темноты. Отец Ксаверий наслаждался, глядя на чудные формы, просвечивавшие сквозь легкую ткань; в его воспаленном воображении ему чудилось, что воздушное одеяние колыхалось под дуновением ночного ветерка, что волнистые пряди роскошных волос дрожали, а прекрасные бархатистые глаза смотрели на него и улыбались.

— И ты, дивное существо, будешь принадлежать этому развратнику и забулдыге, который тянет к тебе свою преступную руку? — думал он, задыхаясь. — Твои невинные глаза чисты, они не лгут и действительно не видят той грязи, которой собираются тебя запятнать. Но только никогда, никогда ты ему принадлежать не будешь; а твоя непорочность и чистота души послужат мне орудием, которым я воспользуюсь, чтобы вырыть бездну между тобой и мужем.

Он все не мог отвести глаз от картины и замолчал, а потом засмеялся тихим, ехидным смехом.

— И мне поручается обращать ее в нашу веру, потому что я, видите ли, неуязвим для прелестей женщин?… Ха, ха, ха! Старая дура! Не понимаешь ты, что для того, чтобы тебя выносить, надо в самом деле ослепнуть и облечься в броню равнодушия. Проклятая сутана!..

И он судорожно скомкал полу рясы.

— Ты закрыла мне дорогу к законному счастью, но для любви ты никогда не была преградой… Я хочу, чтобы ты полюбила меня, златокудрая фея, уже околдовавшая меня. Ты очутишься здесь одинокой и окруженной врагами и, кто знает, может быть будешь счастлива, найдя в моих объятиях защиту и покровительство…

Он весь горел, задыхался и вдруг, подскочив к картине, поцеловал белое плечо 'Блуждающего огонька', но в тот же миг вздрогнул и попятился.

Была ли то игра мерцающего пламени свечи, или соединение этого красного света с широкой полосой лунного, заливавшего в эту минуту галерею, но ему почудилось, словно череп выступил из картины и его беззубый рот скорчил злобно-насмешливую гримасу.

— Ты грозишь мне смертью, предательское болото, за то, что я посмел к тебе приблизиться!.. — пробормотал ксендз в паническом страхе и, схватив шандал, бросился в свою комнату…

VI

Вернувшись из Монако в свой старый замок, барон Реймар не находил прежнего душевного покоя.

Тоска и грусть охватили его. Кругом была пустота, которую не заполнить было ни работой, ни чтением. Энергичный и настойчивый, набитый правилами, отступать от которых считал для себя недостойным, барон не хотел сознаться, что именно было причиной его тоски, того душевного разлада, делавшего его раздражительным и даже несправедливым, и под влиянием которого общество казалось ему нелепым, а женщины противными.

С негодованием гнал он прочь воспоминания о Марине, образ которой как чарующее видение неотступно стоял перед ним и словно дразнил его своей прелестью. Каждый раз, когда в его памяти мелькало ее бледное, задумчивое личико с большими бархатными грустными глазами, его охватывало неприятное чувство не то стыда, не то досады, не то недовольства собой и тут же обыкновенно ему, вспоминался последний разговор с теткой, случайно услышанный Мариной.

Месяца через три барон пришел к заключению, что одиночество для него не годится, написал по этому поводу тетке Эмилии и так настойчиво приглашал ее, что та не могла отказать своему любимцу, обещав ему приехать к рождественским праздникам и пробыть до конца зимы.

Обрадованный Реймар выехал встретить тетку и привез ее в замок, где окружил чисто сыновней любовью и всевозможным комфортом.

Но Эмилия Карловна сразу заметила, что племянник изменился, грустит и что в нем происходит внутренняя борьба. Уже в его письмах звучали подозрительные нотки, и все это вместе с плохо скрытым волнением, когда случайно речь заходила о Марине, вызывало подозрение, что молодая девушка произвела на него гораздо более сильное впечатление, чем он сам думал, и что его благоразумное бегство стоило ему очень дорого.

Настала весна, и вот однажды, когда тетка с племянником сидели за послеобеденным кофе, им по обыкновению подали привезенные со станции письма и журналы.