II. «Ты не слышала тяжких камней…»
Ты не слышала тяжких камней,Только ветер с моря коснулсяСитцевых занавесов белыхВ окне деревянного домаПротив Тучкова Буяна.Ты томилась встречей осенней,И дрожью милой газелиТрепетало легкое телоС родинкой на левой груди!Жаль, что утром плохо кормилиГолубым электрическим сеномДобрые стада трамваевИ они от голода стали,Грустно глядя друг другу под номер.Мне пришлось по талому снегуХлюпая, пешком пробиратьсяК этой густолиственной сениГолубых с цветами обоев,К шелковой мураве дивана!Нацеди из ключа кувшинаМне холодной влаги: устал я,Пробираясь к милой дубраве.Ах, костер развела ты в печке!Сядем на пол, красный от света,Дай мне руки: осень шагаетПо зеленым Невским зыбям,А мы с тобою, как будтоНегр и негритянкаПод летним потолком небаУ костра африканской луны.Ведь для негра мускусный запахКожи милой и шлепающие губы —Такая же дорога к бессмертью,Как для меня завиток волосТвоих — за коралловым ухом;Где кожа так душно пахнет,Как дорожки «Летнего сада»:Червонной вервеной листьев,В холодеющем ветре поэм,Осенних поэм,Елена!
1920
В деревне
I. «Как папиросная бумага листья…»
Как папиросная бумага листьяШуршат, я под навесом крыши в глине,Зеленой рамой охватившей стеклаВоды, — стою над зыбким отраженьемСвоим и наклонившейся избыИ думаю об Анатоле Франсе.
Когда в лицо мне веет ветер свежийВесенними холодными полями,Иль, повернув глаза к уютным хатам,Слежу прогромыхавшую телегу,—Над этой простодушною природойИстории я слышу шумный лет.
В обыкновенной русской деревушкеВсемирные виденья воскресаютИ если верить кругу превращений(А я не верю), здесь найдется дажеАббат с непостоянством роялиста,Принявший облик русского попа.
В воспоминании французских строчекЯ даже место нахожу свое —Поэта — зрителя и мещанина,Спасающего свой живот от смерти,И прохожу в избу к блинам овсянымКрестьянина — Вандейского потомка
II. «Собака лает на телегу так же…»
Собака лает на телегу так же,Как петухи па колесницу Феба,Катящуюся в небесах, — средь лаяИ звонкогорлых песен петушиных.На медленно всходящий красный шарМы едем, я и мой хозяин рядом.
Когда он огибает льдистым кровомОдетый грязным ручеек дорожный,Мне кажется, что мету объезжаетНа колеснице римлянин в тунике,Которая по случаю морозаОбращена в запашистый зипун.
«Куда мы?» — спрашиваю я у ветра,Но ветер выше глинистой дорогиИ наших подорожных направлений,И только проходящая корова,Остановившись за большой нуждою,Задумчиво и медленно мычит.
Мы говорим о людях и о Боге,Придумавших друг друга, и о том,Что без пяти коров вести хозяйствоНевыгодно… Качается телегаИ лошадиный хвост и две ногиНад проползающей назад дорогой.
III. «Проснулся на душистом сеновале…»
Проснулся на душистом сеновале…Уже три дня я ничего не помнюО городе и об эпохе нашей,Которая покажется наверноИсторику восторженному эройВеликих преступлений и геройств.
Я весь во власти новых обаяний,Открытых мне медлительным движеньемНа пахоте навозного жука.В тот миг под пахаря земля бежала,Ложась свежо слоистыми пластамиНаправо от сверкающей дуги.
Тот человек простым и мудрым деломУсердно занятый, забыл наверно,Что мы живем в особенное время,А я тем более: мое вниманье —На дерне срезанном со мною рядком,Где медленно ползет навозный жук.
Какие темно-синие отливы,Какая удивительная поступь,Как много весу в этом круглом теле,Переломившем желтую травинку,И над глазами золотые бровиЯ кажется заметил у него.
Он копошился, я его потрогал,И пробуждением земли весеннейПочуяла горячая ладонь,А ухо, вместо рассуждений мудрыхО переменах, различило ропотОт крыл быстролетящих диких уток.
1918
В ДЫМУ (1926)[2]
I
«Я с винтовкой караулю…»
Я с винтовкой караулю,На вершинах снег и мгла,Сжатый воздух гонит пулюИз нагретого ствола.
Вспыхнет, свиснет, и долинаЗааукает в ответ.Пыльной тучей из-за тынаВылетел мотоциклет.
Сразу стало небывалымВсё что было. Страшный Суд.Накрывают одеялом,В небо медленно несут.
Дама и полковник в зале,В зале штаба над Невой:«Умоляю, вы узнали?Под Вилейкой… Рядовой…»
«Счет давно уже потерян…»
Счет давно уже потерян.Всюду кровь и дальний путь.Уцелевший не уверен —Надо руку ущипнуть.
Все тревожно. Шорох сада.Дома спят неверным сном.«Отворите!» Стук приклада,Ветер, люди с фонарем.
Я не проклинаю этиСумасшедшие года —Все явилось в новом светеДля меня, и навсегда.
Мирных лет и не бывало,Это благодушный бред.Но бывает слишком малоТех — обыкновенных — бед.
И они, скопившись, лавойРинутся из всех щелей,Озаряя грозной славойТех же маленьких людей.
1922
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});