— Спасибо, Митор, — улыбнулась я.
Тот опять скуксился, набычился и на меня, как на врага посмотрел. А потом, как выдал:
— Я не его сын!
Пару секунд я рассматривала милое красное лицо, а потом засмеялась.
Забавный малец вместе с мужем проживает.
— Я знаю. Кровь в тебе чужая, но ты ему явно, как сын, раз на хозяйстве одного оставляет.
У того плечики опустились и взгляд со злого на любопытный сменился. Он повел носом в мою сторону и как-то недоуменно, восхищенно произнес:
— Ведьма что ль?
— Ведунья, — я сняла платок, который прятал мой повойник и короткие волосы.
— Настоящая! — удивленно протянул мальчишка.
— Семислава, — окликнул меня муж.
Пошла к нему, стараясь не задерживаться, чтобы ничего не разглядывать.
В предбаннике было тепло и уже стояла нагретая вода. Мне надобно было мыться с мужем. Ему спинку помочь обтереть и самой грязной не остаться.
Но не я первая начала мыть его, как в моей деревне принято было. Его руки начали аккуратный масаж моей спины. Никакой мочалки, лишь его грубоватые мыльные пальцы и мое уставшее от дороги тело. А он на спине не остановился: каждый пальчик на ногах пощупал, с шеей и ушками моими поиграл.
Меня затопило блаженство. Что-то мягкое, пушистое и искристое поселилось внутри меня и просыпалось лишь рядом с Радимом. Я начинала гореть от его ласк и готова была стать угольком в его руках.
Когда я захотела повторить то же самое, муж усмехнулся и довольно произнес:
— Не продавишь, — он поцеловал мои пальчики и я поняла, что моя рука за его ладонью теряется. — Только грязь размажешь.
Кажется, кто-то в хорошем настроении. Вон какой разговорчивый и охочий до ласк. Дорвался гусак до гусыни.
Я взяла в руки мочалку и тоже хитро улыбнулась.
— А я попробую, — поцеловала его плечо и скрылась за его спиной.
В результате, я была поймана в сладкий плен прежде, чем успела хоть что-то значимое натворить. Но я была не против. Мне нравилась наша близость. Наш огонь, который поглощал все мирское. Наше единение подбрасывающее нас до самого неба.
В спальню меня занесли, закутав в ткань, а потом заставили забыть и про Ульянку и про то, что я хозяйка, и про все остальное.
Мужчина мной наслаждался, ласкал, пробовал, мял как тесто в руках вытаскивая из меня странные звуки шипения, рычания, писки и вскрики.
Только когда в окне появился свет с улицы, меня прижали к груди, нежно чмокнули в макушку и позволили уснуть.
Я и не думала, что способна так соскучиться по нашей близости, что после трудной дороги, готова буду на такие подвиги.
11
Проснулась, я дай Боги к обеду. Тело трепетало от сладкой истомы, а сердце от ласк мужниных. С улыбкой встала и на новую спальню свою посмотрела.
Увидела. Впечатлилась. Глаза закрыла.
Свет лился из широкого окна в три сруба, а стекло было настолько чистым будто и не было его вовсе. Наличники смотрели на меня глазками маленьких птичек, которые сидели на тонких ветках дерева. По стенам гуляла роспись из животных леса, плешущейся реки и ярила. Пахло свежим деревом, а все зодчии чудеса блестели своими боками на солнышке, будто дождиком умытые. Кровать на которой я лежала была сделана мастером, который желал хозяевам своего изделия детишек здоровеньких. Все бока и навершие были будто сложены из настоящих яблочек, яблонь и их цветами. Ножки были сплетенными ветвями. Только постель была белой, не вышитой, будто сама говорила о сиротстве на женские руки в этом заповедном тереме.
Мамочка моя, родненькая! Неуж-то я за барина умудрилась выйти замуж? Кто ж такую красоту себе позволить может. Зодчие этими вещами всей семьей занимаются и, наверняка, не один год.
Осторожно вышла прочь из спальни, надев на себя заботливо принесенный сарафан. Встретилась с едва ли не живым деревянным медведем, который будто впечатался в стену и держал в руках свиристель в виде петушка.
Точно, баринов терем!
Нет, палаты царские, решила я выйдя в светелку. Здесь были лавки-купе резные, стулья вырезанные едва ли не вчера, стол с резными полотнищами. Бок печки будто насмехаясь надо мной, был чисто белым. Нашла вроде свои лапти и едва не молясь, вышла в сени. Здесь был склад деревянной мебели с разными мотивами. Сундуки с медведями и коромысла в виде птичьих крыльев.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Может я в навь ушла, под покров Мары? Случайно душеньку погулять пустила и теперь потерялась в царских хоромах. На эту мысль еще и пустота в доме наталкивала: ни мужа, ни мальчика, ни Ульяны, ни доченьки моей родимой нет рядышком. А вчера, в свете лампадки я плохо рассмотрела убранство и под светом ярила не верила в происходящее.
А выйдя во двор я едва сознание не потеряла, крыльцо буд-то сама Макошь сплела из своей наитончайшей паутины, а образцы своим духам лепить поручила.
— Матушка, родненькая! — захлебнулась я восторгом, удивлением и красотой наличников, причелина, фронтона и полотенец.
Рукой нащупала свой клювик-оберег и сжала его, желая навь развеять и из рук Мары выпутаться.
— Хозяйка, ты чего? — раздалось за спиной.
Я,аж, подпрыгнула от неожиданности и внезапных звуков. Оказалось, что я вокруг совсем ничего не слышала. Мое восхищение мне весь разум затопило.
Передо мной стояла Ульяна, а в стороне, на мягкой травке игралась Марьяна. В руках ребенка была уже не грубо стесанная лошадка обработанная наждаком, а конь краснобокий с развивающейся гривой и тонкими ногами, замершими в галопе. А на его спине сидела куколка деревянная в тряпице и ручками двигала. Дочь на меня даже внимание не обратила и язычком цокала, будто лошадка подковами по дорожке.
— Цок-цок-цок.
Я второй раз едва на попу не села.
Моя малышка вообще не разговаривала раньше. Людей боялась, мужчин сторонилась, за юбку мою пряталась, меня из поля зрения не выпускала, а сейчас совсем самостоятельной стала.
Сердечко теплом обдало, а счастье тело затопило. Страшно стало, что доченька маленькая меня совсем забудет. Но гордость за кровиночку родимую меня с головой захватывала.
— Она говорит, — тихо прошептала я и со слезами на глазах на Ульяну посмотрела.
— Так отец ее сегодня с утра на коняшке катал, — улыбнулась она и подошла ко мне. — Она утром встала и видать испугалась что матери нет, а стены новые. Митор ее ложками развлекал, пока Хозяин коня ей вырезал, а я на стол собирала. А потом из сеней принес куколку. Я ее помыла, да лоскут повязала. Марьяна заплакала и отец ее взял на выгул скота. Коня запряг и в сторону пастбища прокатил, а потом на шее своей во двор возвратил. Митор с Хозяином к церкви пошли, а мы по хозяйству остались. Тебя приказано было не будить. Хозяюшкой тебя кликал.
После ее отчета, я стояла с глупой улыбкой на лице и счастливыми слезящимися глазами. Очень уж я за свою девочку боялась. Она у меня чудная, от детей деревенских всегда молчанием и страхом отличалась. Ни звука не произносила, даже мамой меня не называла, лишь плакать могла, да мычать. Неродных детишек мужики с неохотой всегда принимали в моей деревне, а старших вообще в сени могли выгнать жить. А моя-то голубка совсем на эмоции скудна и слов людских не знает. Боялась я, что Радим ее как юродивую будет шпынять и понукать — чернявкой сделает.
Но в итоге, он лучше чем родной отец к Марьяшке отнесся. Ни слова плохого ей не сказал. Возится с ней, хотя мог сказать, что не обязан детей воспитывать.
— Хозяйка, ты чего такая? — тронула меня Ульяна, пока я слезы свои вытирала. — Я что ль плохо за дитятком смотрю?
Она придирчиво оглядела заинтересованную Марьяшу и ничего страшного не обнаружила.
— Муравьев нет, жучки и червячки под палящем солнышком не явятся, — она подумала, что я ее отчитывать буду.
— Все хорошо, Ульяша, — тронула ее напряженные плечи и улыбнулась. — Просто подумалось, что мужчины разные бывают. Не все чужих детей готовы черновой работой изморить.
Тут дочурка услышала мой голос. Обернулась, в ее глазах плескалось счастье. Бросилась мне на руки, обдав меня родным теплом и крикнула: