том, что я сама осмысляю девяностые через формы, данные блатной песней. Я заложница этого мифа. Может быть, дело в том, что я знаю наизусть все песни Михаила Круга и Ивана Кучина. Их кассеты и диски не переводились в отцовской машине, девочкой я лежала на заднем сиденье отцовской «девяносто девятой» вишневого цвета, когда он ездил по своим делам. Я смотрела через заднее стекло на небо, мелькающие верхушки тополей, длящиеся линии проводов и подпевала, когда начиналась песня «Человек в телогрейке» или про юбочку с красными карманами. Смысл песен был мне непонятен, но простой и радостный мотив делали мир вокруг ясным. Отец любил эти песни, и мы пели их на пару. Его это веселило, веселило это и всех в его окружении. Сидя на горшке, я распевала «Мурку», так говорила бабка, мать отца. Ее это тоже почему-то забавляло.
Другой музыки, кроме этой, а также альбомов «The Wall» Pink Floyd и «Не делайте мне больно, господа» Аллы Пугачевой, не было. Мир, в котором я росла, был миром отцовских братков. Они катали меня на плечах, к ним на поминки и похороны брал меня отец.
7
Сохранилось несколько цветных фотографий. На одной из них отцовская братва стоит в ряд на фоне усть-илимских сопок. Под их ногами – выжженная трава, это значит, что дело было к осени. Одним из развлечений были пикники у Усть-Илимской ГЭС, когда воду спускали из-за летних дождей. На другом фото мы с мамой сидим в отцовской машине. Мать в кремовом пиджаке, не в настроении, поэтому не выходит из кабины. Она выпускает струйку дыма, ее тонкая рука лежит на сиденье, между пальцами, наряженными в золотые кольца, наполовину истлевшая сигарета. Из-под рукава на кисть ниспадает блестящая золотая цепочка. А на другом фото я стою на фоне тяжелой вспененной воды, скатывающейся по желобам ГЭС. Отец не умел фотографировать, и моя фигура в джинсах клеш и заправленной в них толстовке Аdidas расположена где-то на краю снимка. Объектив поймал завалившийся горизонт и падающую воду. Во время водосброса над ГЭС поднималась высокая радуга, а мелкая водяная сыпь стояла в воздухе. Я помню влагу на волосах и лице, помню, как пахло тиной и дымом.
На групповой фотографии братвы не хватает одного человека, потому что в июне его застрелили в подъезде. Стреляли в темноте с лестницы, и раненый Слава дополз до двери своей квартиры. Соседи слышали выстрел, но никто не решился выйти. Кто-то вызвал милицию, Славу нашли уже мертвым. Он прополз два пролета, прежде чем они приехали. В его руке была связка ключей на брелоке с эмблемой Mercedes.
Михаил Славников был воровским авторитетом, все с трепетом звали его Славой. Под ним ходили бывшие зэки, поднявшиеся по тюремной иерархии, в самых последних их рядах был и мой отец. Краденые вещи, безакцизная водка, наркотики и редкие доллары выносило в наш дом после взломов богатых квартир и нелегальных сделок, так мертвую рыбешку после шторма выносит на берег. Это были крохи со стола Славы, но отец и не желал большего. Его статус был пограничным: он помогал ворам и бандитам, но не воровал и не продавал ворованное. В его понимании это была жизнь честного человека, мужика.
Слава не был Сашей Белым из сериала «Бригада» (скорее был похож на Луку). В день убийства ему исполнялось пятьдесят лет, двадцать семь из которых он сидел в тюрьме. Группировка Славы не была похожа на мафию из «Бандитского Петербурга», oни чтили воровской закон, не сотрудничали с милицией и администрацией города. Однажды по дороге от материного завода отец остановил машину и посадил к нам мужчину в телогрейке, шедшего по трассе в тридцатиградусный мороз. Подслушав их разговор, я поняла, что тот освободился и ехал из Усть-Кутской зоны в Иркутск. Усть-Илимск окружен зонами. В Братске, Усть-Куте, Тайшете и Ангарске стоят по три тюрьмы. Зайди на сайт Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний по Иркутской области, посмотри, там зона на зоне. Раньше они были частью системы ГУЛАГ, там все так и осталось.
Мужчина в телогрейке был, по его собственным словам, обыкновенным зэка и ехал домой к матери и жене. Он обернулся и посмотрел на меня. Здравствуйте, сказала я. Мать крепко сжала мою руку. Я чувствовала, что она нервничает. Мужчина в телогрейке похлопал по карманам и достал для меня замусоленную барбариску. Держи, сказал он, спасибо, ответила я и приняла конфету. Мужчины снова заговорили между coбой. Отец со знанием дела поддерживал разговор об Усть-Кутской зоне и о том, что там все злые как собаки. Ты сколько сидел-то, спросил отец, девятку, ответил мужчина. Эх, сказал отец, долго. Долго, ответил мужчина, но не дольше, чем жизнь. Тоже верно, ответил отец. Мать, услышав срок мужчины, еще сильнее сжала мои плечи и оттеснила меня к двери. Отец не спрашивал, за что тот сидел, потому что это не было принято. Считалось, что отмотавший свой срок человек уже наказан за свое преступление. Он довез его до остановки междугородних автобусов и предупредил, что следующий на Иркутск пойдет только через три часа. Там бар есть, сказал отец, можешь там отогреться и пивка выпить. Он достал из кармана скомканную десятку и передал зэка. Мужчина в телогрейке сдержанно поблагодарил отца и принял деньги. Из пакета, который мы везли от бабушки, отец вытащил три пирога, с картошкой, яйцом и курицей, завернул их в домашнее полотенце и дал мужчине. Тот с благодарностью пожал руку отцу и положил пирожки в карман, из которого доставал барбариску для меня. На остановке зэка закурил, отец завел машину, и мы поехали домой.
Мать насупилась, и он это заметил. Что опять глаза змеиные, спросил отец. Мать, переборов ярость, низким голосом выдавила, что в машине ребенок, а тот зэков откинувшихся возит. За что сидят по девять лет? За разбой и убийство, ответила она скорее сама себе, чем отцу. Отцу и без нее было ясно, за что сидел тот мужчина. Все было видно по лицу. Он бы, сказала мать, ножик сейчас достал, нас всех порезал, выкинул в сугроб и поехал бы на твоей тачке до первых же блядей. Какие мать с женой? Зона его мать и жена. Сейчас пойдет и первую же хату вскроет, нагуляется и поедет обратно. Чудо, что мы целы. Таким, как он, никого не жалко, кроме себя. Он бы с ребенком не тронул, ответил отец. Да и не тронул бы своих. Зэка ведь человек, а ты тут разошлась.
Славу похоронили на самом хорошем месте