Ёси не ведомо как вырос прямо перед Элиасом. Тот вдруг понял, что отошел от дома Вольфа довольно далеко, ближе к выходу из тупика, и стоял к дому спиной. Ёси запыхался.
— Идемте! — как-то встревоженно и испуганно позвал он Элиаса. — Зовут… Господин Вольф…
На этот раз он произнес это «господин Вольф» без иронии.
Элиас быстро двинулся за ним. Ёси шел большими шагами, пригибаясь и вытягивая шею, как встревоженный, нахохленный петух. В другое время это даже насмешило бы Элиаса, но теперь вызвало какое-то странное чувство испуга.
Быстро поднялись по лестнице, вошли в комнату Вольфа. Гирш Раббани сидел у его постели. Увидев Элиаса, Раббани встал. Вольф устремил на него тревожный просительный взгляд. Сапожник кивнул больному с жалостью и пониманием.
— Он хочет что-то сказать тебе один на один, — сказал сапожник Элиасу.
Тому почему-то бросилось в глаза встревоженное испуганное лицо Ёси. Казалось, парень переводит дыхание после быстрого бега. Но это было не так, он просто приоткрыл рот от этого своего тревожного страха. Зубы у него были большие, желтые и кривые.
Кто-то притворил дверь. Наверное, все же сапожник. Как-то спокойно она прикрылась, слуга не мог бы так сейчас.
Элиас Франк остался наедине с больным.
Все было с больным, как и должно было быть — осунувшееся, влажное от пота, чем-то напоминавшее опавшее сырое тесто, лицо; запавшие губы, выпученные в напряжении бледные глаза.
Элиас наклонился к больному.
Тот собирался с силами. Элиас невольно начал волноваться. Чувство жалости и гадливости было неприятно.
Вольф глубоко вздохнул, вдохнул воздух. На этот раз воздух свободно прошел в грудь, это приободрило больного. Элиас оперся правой рукой о тюфяк.
— Не женись на моей вдове, — глухо и отчетливо произнес Вольф.
Для Элиаса эти слова прозвучали нелепой неожиданностью, бредом. Своей несообразностью они напрочь разбили его тягостное ощущение таинственной тревоги, владевшей всем существом Элиаса Франка еще минуту назад. Словно сошло наваждение. Разом не осталось ничего таинственного. Лишь несчастный больной человек, у которого рассудок помутился от болезни…
— Не женись на моей вдове и… — силы внезапно оставили Вольфа. Тень страха и боли мелькнула в его чертах, но тотчас же сменилась усталым безразличием изнуренного болезнью человека. Вольф закрыл глаза. Элиас испугался: не смерть ли это? Хотел было уже позвать людей. Все равно кого: слугу, жену Вольфа… Здесь ведь и сапожник, даже его можно позвать… Но больной дышал спокойно. Он еще не умирал, он просто утомился и ему было все равно, уже все равно.
Элиас еще поглядел на него, словно исполнял какой-то тягостный долг. Затем тихо отошел от постели.
Вдруг с новой силой вернулся прежний страх. Кто там, за дверью? Что доверил Вольф сапожнику? Впрочем, если это были такие же бредовые слова… На мгновение Элиас даже позабыл их смысл. Но быстро вспомнил. Вольф говорил, что он, Элиас, не должен жениться на вдове Вольфа, и… и еще что-то… Это бред был. Скучный бред. Перестало быть страшно. Элиас осторожно, чтобы не потревожить лежащего, подошел к двери. Но все же так решительно подошел и с самым легким колебанием приоткрыл дверь.
Слуга и сапожник ждали.
— Он бредит, — сказал Элиас, обращаясь к сапожнику.
Гирш Раббани как-то странно осклабился. Впрочем, нельзя было в точности понять, определить, что же выразилось на его лице, оно было сильно изуродовано, и потому не всегда было понятно, сердится он, смеется или издевается.
И снова Элиас покинул дом Вольфа с чувством облегчения. Сапожник еще остался.
Элиас Франк хотел заставить себя забыть безумные слова Вольфа. Но, может быть, именно потому что он сосредоточился на том, чтобы забыть эти слова напрочь, слова эти не забывались. Они раздражали, вызывали чувство униженности, они никогда не могли сбыться. Но они и смущали. Возникало недоумение: зачем так отчаянно и торопливо спешит сложиться мысль о том, что слова эти не могут сбыться? Разве где-то в глубине души Элиас полагает, что…
Элиас даже перестал жалеть Вольфа. Он устал от собственной жалости к этому человеку, такой бесплодной, никчемной и, в сущности, приведшей к такой нелепости бредовой…
С чувством облегчения решился Элиас больше не навещать больного. Разве эти бредовые слова — не достаточное основание для такого решения?..
На следующий день, ближе к вечеру, кто-то в суде сказал Элиасу мимоходом, что в еврейском квартале какой-то парень-слуга то ли выбросился из окна, то ли выпал случайно…
Сердце болезненно ударилось о ребра. Элиас не сомневался, что речь идет о Ёси. Но почему-то появилось неотвязное желание узнать, так ли это, Ёси ли это, или все же кто-то другой… Хотя Элиас знал, что это не может быть другой…
С нетерпением разбирал он последнее дело, складывал бумаги руками, почти дрожащими.
Быстро шел к еврейскому кварталу. Лихорадочно металось в мозгу: как узнать? И опять же: разве по сути это не был нелепый вопрос? Узнать-то было проще простого. Но нет!.. Подойти к дому Вольфа было мучительно, об этом и речи быть не могло. Не хотелось видеть и сапожника Раббани. Даже спрашивать в семьях своих дочерей о случившемся Элиас боялся. Ведь они знали, что он навещал Вольфа. Но что страшного было во всем этом, кроме самого несчастья со слугой? Что пугало Элиаса? В конце концов он сам для себя решил, что боится пустословия всех этих обычных разговоров о несчастном случае.
Прохожая женщина оглянулась на него и прикрыла лицо концом головного платка. В быстром ее взгляде Элиас уловил опаску, так смотрят на сумасшедших, лихорадочно мечущихся по улицам. Неужели он так выглядит?
А ведь и вправду какое-то лихорадочное чувство он ощущает. Хочется двигаться быстро, быстро идти, даже бежать. Но надо покончить с этим.
Он повернул в переулок, к большой синагоге. Это было деревянное строение, какое-то все круглое, темное, но Элиас знал, что внутри нарядно, красиво и светло — висят ковры с вытканными изображениями оленей и львов; за занавеской из голубого бархата стоит ковчег, в котором хранится свиток Торы — Священного Писания, и на занавеске выткана золотыми и серебряными нитями императорская корона.
Было уже поздно. Однако у синагоги еще стояло человек десять мужчин. Они уже собирались расходиться и напоследок разговаривали о своих делах. В сумерках одежда их казалась совсем темной — темные плащи и шапки. Элиас вдруг подумал, что это, конечно, покажется странным, то, что он пришел вечером в еврейский квартал, и все, все поймут, что он пришел нарочно, чтобы спросить о несчастном случае, с кем это случилось…