так много дали ему, сыну паровозного машиниста, и за годы учебы в институте, и позднее.
И опять Мария Ивановна слушала, лишь изредка вставляя слово. А Коноплев, узнав, что она посещает симфонические среды, обрадовался так шумно, что смутился.
Мария Ивановна промолчала. Она встречала его на этих средах. Коноплевы бывали всей семьей — он, жена и дочери, две стройные, со вкусом одетые девушки. Младшая была похожа на него — крупноватый нос, умный взгляд, темные волосы. Старшая, красивая блондинка, была в мать, полную, уже поблекшую женщину. Младшая заканчивала десятилетку, старшая училась в медицинском институте, жена, врач, почему-то не работала.
Попрощались, как и в прошлый раз, на углу возле музея, и опять Мария Ивановна не пошла домой, а свернула к парку. Собираясь же на следующий день в филармонию, оделась с особой тщательностью. Оглядывая в зеркале свою фигуру в черном шелковом платье без всяких украшений, неяркое лицо — черный шелк платья, оттеняя матовую белизну лица, придавал взгляду серых глаз еще большую глубину и мягкость, — подумала: не подкрасить ли губы? Но тут же усмехнулась своему отражению: никогда не красила, не к чему и теперь.
Ее место было во втором ряду амфитеатра. Она любила, чтобы музыка доносилась издалека: смягченные расстоянием, голоса инструментов звучали проникновеннее. Коноплев с семьей сидел в партере. Ей хорошо была видна его крупная голова, белая полоска воротничка на шее. Жена сидела по правую руку от него, дочери слева.
Исполняли четвертую симфонию Чайковского. Мария Ивановна любила произведения этого композитора. Он умел так насыщать печаль и тоску, эти горькие человеческие чувства, светом и красотой, что они доставляли наслаждение. На этот раз поймала себя на том, что не слушает и слишком часто смотрит в ту сторону, где сидел Коноплев. Он тоже все оборачивался и кого-то разыскивал взглядом. Мария Ивановна знала — кого, но не позволяла себе этому верить. Встретились случайно в антракте. Коноплев разговаривал с патологоанатомом Пуришкевичем, худым, лысым человеком в очках, поздоровался, увидев ее, но тут Пуришкевич взял его под руку и увлек к выходу. Жена и дочери были, по-видимому, уже в фойе.
А потом, когда началось второе отделение, Коноплев уже не оборачивался назад, не искал никого взглядом, и Мария Ивановна знала — почему. Он убедился, что она здесь, что она слышит и испытывает то же самое, что и он… И она теперь уже без труда заставляла себя слушать, и музыка еще никогда не казалась ей столь волнующей. Когда концерт кончился, торопливо прошла в гардеробную. В эту минуту уже не хотелось, чтобы Коноплев увидел ее. Она привыкла ходить по ночам одна. Шла торопливо, не глядя по сторонам, чтобы не уронить, не расплескать того, чем было переполнено сердце…
Когда вышли вместе из больницы в следующий раз, Коноплев спросил, чем она будет заниматься, когда придет домой. Мария Ивановна объяснила, что домой она не пойдет, а отправится в парк, там уже вот-вот лопнут на деревьях почки и вообще хорошо.
Коноплев помолчал, глядя себе под ноги.
— Но ведь вас, наверное, ждут дома.
Ее губы тронула улыбка. Разумеется, Коноплев ничего не знает о ней. Рассказала, что сын приедет на побывку в ноябре, а больше у нее нет ни души.
Коноплев снова помолчал, потом, глядя в сторону, на проходивших мимо ребятишек с сумками, заметил, что с удовольствием посмотрел бы, что ей так понравилось в парке.
Тоже не смея взглянуть ему в лицо, объяснила:
— Бывать там не запрещено, и денег за вход пока не берут.
Она великолепно понимала, что Коноплев имел в виду, но не могла ответить иначе. И он, неожиданно помолодевший, оживленный, первый свернул к парку. Там уже все было готово к открытию: скамейки покрашены, дорожки подметены, летний театр приведен в порядок. Гуляли по аллеям под деревьями, которые горьковато пахли почками, и вели обычный разговор о книгах, о музыке, о людях и жизни. Немного даже поспорили: хороший или плохой человек больничная лаборантка Люда.
Первой сказала о том, что пора домой, Мария Ивановна. Попрощались возле чугунной ограды парка и разошлись в разные стороны. И в том, что оба поняли, что лучше не попадаться на глаза посторонним вместе, было уже что-то интимное, сблизившее еще больше.
Счастье к людям приходит по-разному, к Марии Ивановне оно пришло так.
3
Коноплев иногда спрашивал себя: что он нашел в этой женщине? Мог часами не вспоминать о ней, без труда отказывался от встречи с нею, если этого требовали дела, но время от времени охватывало острое желание провести с нею несколько минут, поделиться продуманным, увиденным и пережитым, вглядеться в серые глаза, такие глубокие, что, когда он долго глядел в них, начинала слегка кружиться голова…
Он замечал, что с нею он совсем не тот, каким был с другими, в семье. Словно вернулась юность, и хочется быть лучше, сильнее. Чего там! Он, как мальчишка, желал похвалы этой женщины. Еще никогда он не работал с таким воодушевлением. В городе говорили, что его, видимо, здорово подковали в Ленинграде, если он берется за такие дерзкие задачи и неплохо, совсем неплохо справляется с ними. Разумеется, стажировка в Ленинградском научно-исследовательском институте дала немало, но вряд ли он решился бы так смело применить свои знания, если бы рядом с ним у операционного стола не стояла тихая сероглазая женщина, мнение которой было для него так дорого.
На собраниях члены партийной организации больницы иногда критиковали его за излишнюю резкость; в те дни, когда перед ним вставала особенно сложная задача, он замечал только то, что имело отношение к этой задаче, а ведь в отделении имелись и другие дела и проблемы, его упрекали и за это. Теперь он словно увидел эти свои недостатки со стороны и стал мягче, внимательнее к окружающим. Это было не всегда легко, но он старался и, точно школьник, радовался, когда это удавалось.
В парке теперь каждый вечер были гулянья, встречались за городом, добираясь туда на трамвае и потом еще с километр пешком. Установилась жаркая погода, в городе некуда было деваться от пыли, а он, солидный немолодой мужчина, садился в пропыленный, грохочущий трамвай (порой, правда, брал такси, но на обратном пути все равно приходилось пользоваться трамваем) и тащился куда-то к черту на кулички, в чахлый пригородный лес, где на траву нельзя было присесть потому, что она вся была в копоти, а от берез, как на железнодорожной станции, пахло угольной гарью. И ради чего? Чтобы побродить рядом с молчаливой сероглазой женщиной. Он по-прежнему знал о