От своих амурных приключений Александр Александрович получал и чувственное – для себя, и душевный материал – для поэзии. На женщин, являвшихся предметом его увлечения, эта двойственность производила несколько болезненное и тяжёлое впечатление. Позднее Дельмас попытается возобновить любовные отношения с Блоком. Но и рыдания не помогут. Поэт уже остынет к этой женщине, с трудом распознавая в ней, увы, только «искру прежней юности, молодеющей от белой ночи и страсти».
Что же касается Любови Дмитриевны, его жены, она уже и дома почти не бывает. Весною-летом 1915-го у неё опять гастроли с труппой Мейерхольда; а в конце августа, пройдя курсы сестёр милосердия, уезжает на фронт. Трудится в Львовском госпитале, проявив себя энергичным, исполнительным и даже авторитетным работником. А в мае следующего года, едва вернувшись в Петербург, отправляется с труппой Зонова в Куоккале. Опять гастроли.
Пожалуй, наиболее яркой метафорой житейского краха Блока явилась написанная им осенью 1915-го поэма «Соловьиный сад». Прельстившись чудесами потустороннего, запредельного, человек лишается всего, что ему принадлежало в реальности: семьи, осла, кирки, а также тяжёлого, но привычно-необходимого труда…
Внешне поэма явилась как бы отзвуком его заграничных впечатлений. На юге Франции в местечке Гётари поэт действительно видел сказочно-красивую виллу, окружённую великолепным садом. Направляясь к морю на купанье, поэт ежедневно проходил мимо её высокой ограды и любовался пробивающимися через чугунное плетение розами. А на скалистом берегу частенько замечал рабочего с киркою и ослом.
Однако сущность поэмы оказывается глубже и значительнее этих курортных впечатлений. И чтобы понять острый символический смысл этого произведения, важно не пренебречь даже такою не слишком очевидной лексико-звуковой ассоциацией: «Соловьиный сад – Соловьёвский ад». Ибо нам известно, сколь изощренно-тонки и нетривиальны были механизмы поэтического переосмысления Блоком жизненных реалий. Ведь именно в аду Соловьёвской мистики поэт потерял и свой дом, и жену, и свое истинное призвание – писать просто и ясно, людям и для людей. «Сладкий яд» стихов, от которого Александр Александрович предостерегал одного из своих поклонников, проник в его поэзию именно от Соловьёва.
Интонационной, смысловой и даже пейзажной основой Блоковской поэмы послужила, очевидно, гениальная лирическая миниатюра Тютчева: «Пошли, Господь, свою отраду…» Впрочем, и сам Федор Иванович «мимо саду» не прошёл. Горацианское преклонение перед красотой, увы, оказалось его «Соловьиным садом», в котором он прогостил едва ли ни до старости, обрекая себя на многие и многие потери.
Истоки не слишком оригинального сюжета, положенного в основу поэмы, можно отодвинуть ещё глубже по времени – к «Тангейзеру» Генриха Гейне и ещё глубже – вплоть до общего нашего прародителя Адама, утратившего в Райском саду свою бессмертную душу. Величайшая в мировой литературе тема: искушение человека запредельным – истиной и красотой, познанием и любовью, которое чревато смертью и все-таки притягательно. Опасную, греховную сущность земного блаженства, казалось бы, понимали и понимают все, но, тем не менее, ловушка срабатывает почти безотказно.
В 1915-м Блока опять начинает беспокоить его материальное положение. Около 40 тысяч рублей, оставленных ему по завещанью покойным Александром Львовичем, в основном уже потрачены: и дом Шахматовский у своих тёток выкупил в единоличное владение, и отремонтировал его. А сколько ушло на жизнь!
Наступающее безденежье опять угрожает творческой свободе натужной плодовитостью и вынужденным ремесленничеством. Недаром поэту припоминается: «В тот момент, когда я начинал «исписываться» (относительно – в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство; теперь оно иссякает, и положение моё может опять сделаться критическим, если я не найду себе заработка. «Честным» трудом литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно».
Строгое, но в чем-то очень реалистичное самоощущение не избалованного успехом поэта. Увы, подлинное величие не дружит с популярностью. Книги Блока, в том числе и выпущенная в эту пору «Стихи о России», не раскупались столь быстро, как, скажем, Бальмонта или Мережковского. Он даже не входил в первый десяток наиболее читаемых из своих современников-поэтов. Слава его по-настоящему прогремела уже после Октября. Только на революционном подъёме общество смогло проникнуться возвышенным строем Блоковской поэзии. Ну, а пока до обывателей вряд ли доходило, чего собственно хочет поэт:
О, я хочу безумно жить:Всё сущее – увековечить,Безличное – вочеловечить,Несбывшееся – воплотить!
Пусть душит жизни сон тяжёлый,Пусть задыхаюсь в этом сне, —Быть может, юноша весёлыйВ грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство – разве этоСокрытый двигатель его?Он весь – дитя добра и света,Он весь – свободы торжество!
Исключительность поэта осознавали немногие. Поэтому вполне понятно опасение за жизнь Блока, высказанное Николаем Гумилевым в начале русско-германской войны: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьёв».
Тем не менее, послали. 7 июля 1916 года поэт был призван и зачислен табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Всероссийского Союза Земств и Городов. 28 июля Александр Александрович выехал в её расположение (станция Лунинец Полесских железных дорог, в районе Пинских болот). Дружина занималась строительством блиндажей и рытьём окопов на оборонительных позициях. В качестве рабочих в основном использовались босые и оборванные сарты и финны.
До этого иметь дело с простолюдинами Блоку приходилось разве что при перестройке господского дома в Шахматово. Однако, будучи исполнительным и добросовестным человеком, к обязанностям своим и теперь относился с неизменным усердием и очень скоро из десятников дослужился до управителя.
Жил с относительным комфортом: то в помещении штаба дружины, то в усадьбе местного помещика – в Пороховске. Тем не менее, прирождённый барин, с радостью наблюдал своё «опрощение» и «приближение к народу». И не без удивления обнаружил в себе способность к некоторым лишениям, о которой не подозревал: «Я могу заснуть, когда рядом разговаривают громко 5 человек, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати…»
За вычетом месячного отпуска, пришедшегося на октябрь 1916-го, на фронте поэт пробыл до марта следующего года. От увиденного за эти месяцы даже у «опростившегося» Александра Александровича осталось не слишком приятное впечатление: «Война – глупость, дрянь…» При повальном дезертирстве, спровоцированном Февральской революцией, должно быть, и его дружина к этому времени разбежалась…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});