Мы подумали, и правда: бакенбарды — сбоку. Ну, кто же из нас мог знать, что это французское слово?
— Да мы в корень смотрели, — оправдывается Олег Звонцов. — Ну, русский корень…
— Вот и отлично, что в корень смотрите! — улыбнулся Иван Макарович.
Старая яблоня
Честное пионерское, нет времени писать. Четверть идет к концу. А надо собирать материалы о наших партизанах. И надо готовить к отправке яблоньки в далекий кустанайский совхоз. И к празднику надо самодеятельность готовить.
Хотел было больше написать о наших осиновских партизанах. Ну, да вы сами прочитаете, когда в наш школьный музей заглянете. Хорошие люди у нас. Живут вот рядом такие люди, а мы и не знали, что они такие добрые. Правду говорит дед Кузьма:
— Человек — что звезда. Обычным днем его не видно. Простой, как все. А случись беда — и сразу появляется человек. Как звезда ночью.
Но об одном я все-таки расскажу. Об этом нельзя умолчать. Это случилось сегодня.
Недалеко от нашей школы растет старая яблоня. Вокруг нее не было ни одного деревца — пустырь. Только цветы густо цвели.
Теперь, осенью, и цветов меньше. Одни поздние георгины да гвоздика пламенеют возле ограды. А на ограде — дощечка:
«Это — единственное дерево, уцелевшее в деревне Осиновка во время Великой Отечественной войны».
Сюда приходим на торжественные сборы. Здесь принимают в пионеры.
Сегодня на пустыре людно. Сюда пришла вся дружина. У ограды развевается красное знамя. Пионеры уже стали в шеренгу. И почти у каждого в руках — деревце.
И вдруг осеннюю тишь разорвал горн.
Михаил Михайлович шагнул вперед. Тихий голос его звучит и торжественно и грустно:
— Пальчикову Ивану Максимовичу — партизану-разведчику, павшему смертью храбрых за честь и независимость нашей Родины.
Я еще стою в строю. Я никак не могу решиться шагнуть всего лишь десяток шагов.
Наконец шагнул. В руке — кленик. Поздний лист еще держится на ветке. Чуть вздрогнул лист и снова замер.
Осторожно распрямляю махристые корни, укутываю влажной землей. Моя рука столкнулась с чьей-то. Большая это рука, вся в черных трещинах. И нечего поднимать глаза: так знаю, чья. Да и запахло углем, окалиной… И две наши руки — маленькая и большая — делают лунку. Медленно, медленно…
Потом эта ж рука подает мне металлическую пластинку. И я привязываю ее к нижней ветке.
На пластинке — год рождения. Теперь моему дедушке было бы семьдесят. И борода была бы у него. А может, и не было б.
И как ни стараюсь представить, каким дедушка был бы сейчас, а не могу. Мне почему-то кажется: таким, как на фотографии. Молодцеватым. С автоматом. И с полоской на шапке-ушанке, потому что Иван Максимович — партизан…
И я закрываю глаза и будто вижу утро. Их ведут по Осиновке. Микита Яковлевич поддерживает моего дедушку. А дедушка думает, думает все об одном! Хорошо, если убежит Микита… А людей — никого. А в кармане — маленькая эбонитовая трубочка. Куда бросить, чтобы «почтальон» стал почтальоном?
И вот Микитов колодец. Новый колодец. А все-таки колодцы чистят… И летит «почтальон» в колодец. Даже Микита не заметил. Думал, капли с ведра. И когда Микита сказал: «Ну и водичка!» — дедушка ответил: «Еще чище станет…» А прямее сказать, как ты скажешь? Рядом — пятеро. И близко кузница…
Колхозный оркестр вдруг заиграл «Интернационал». Застыл строй. И сотни рук — в пионерском салюте.
Один только я не в строю, а возле дедушкиного кленика. Но и моя рука тоже замирает в пионерском салюте.
И только кленовый листок красным лоскутом трепещется по ветру…
Нет, не один. Лист еще держится на многих деревцах.
И на деревце Олегова дедушки.
И на том, что посадят в память о павшем муже тетки Аксиньи.
Их много. Очень много их, деревцев…
И горят листья под солнцем.
И трепещется на ветру красное знамя у старой, теперь вовсе не одинокой на этом пустыре яблони.