и поют.
Дева! смотри: над челом гор высоких
Звезды Таи и Азада[142] взошли!
Спой посетителям дев одиноких,
Спой им молитву из чуждой земли!
Ветры утихли, и воды уснули.
Лебеди! дайте нам крылья свои!
Как бы мы скоро и дружно вспорхнули,
Как бы мы быстро летели в Таи?
Юноши! где же вы? В храм Хаабаха[143]
В жертву снесите отсюда тельца!
Юноши! хладно в вас сердце от страха,
Легче похитить вам дочь у отца!
(Все уходят.)
Загородные чертоги Вавилона близ храма Сераписа[144].
Эскандер в исступлении чувств; Зенда стоит подле него; на очах девы слезы.
Эскандер
Еще обойми меня, Зенда! Еще я горю! На сердце растают гранитные льдины Кавказа, дыханье растопит железо и камни!
Мучительны, Зенда!... нет! сладки томленья любви!
Юпитер, отец мой, завидуй! В объятиях Леды, божественный лебедь[145], завидуй!..
О Зенда! в груди твоей солнце! желаний огонь... в объятьях твоих... я пламенем залил!
И облит я им, как дворец Истакара[146]: трудом и веками его созидали, а сильный в мгновенье разрушил!
Волнуется кровь!.. Так Понт[147] бушевал... и взбрасывал волны, чтоб сдвинуть Лектонию[148] в бездну... и сдвинул!
Мне душно под небом!.. и небо стесняет дыханье; его бы я сбросил с себя, чтобы вольно вздохнуть в беспредельном пространстве!..
Зенда бросается в его объятия, но, мгновенно вырвавшись, скрывается за столбами чертогов.
Пусти меня, Зенда! Дай меч мой! Я цепи разрушу, которыми ты приковала к земле Александра!
Дай меч мой!.. но где же ты, дева? Иль призрак ты, пламень Юпитера, с неба на казнь мне упавший?
Отец, ты трепещешь, чтоб я не похитил и волю твою и державу над миром!
Своими громами меня поразил ты!.. и молньи твои вкруг меня обвилися, как змеи!..
Ты сбросил меня... в страшный Тартар!
Юпитер!.. и ты знаешь зависть... к счастливцу!..
Бессмертный!.. но вечность не благо!..
(Умирает.)
LXXXVI
Скажите мне, где были вы?
Куда носила вас Фаланга[149]?
Облили ль вы свои главы
Священными водами Ганга?
Он все забвенью предает,
Грехи и грешные сюрпризы:
Недаром жаждала сих вод
Душа невинной Элоизы[150].
LXXXVII
Не ожидаю вашего ответа, сподвижники мои! мне он понятен. Едемте! но что это значит? Вас и третьей части нет! О любопытство! разошлись по вавилонским улицам! иду вслед за вами! Что вы? Куда вы?.. Вавилонский столп... Вавилонская башня... Следы воздушные...
Э-э, добрые мои! опоздали! еще бы вы родились после второго пришествия! Не все оставляет след по себе. Где вы ищете ее? Она должна быть за городом, судя по эстампу, на котором представлено столпотворение; а по словам ученого путешественника Тавернье[151], эту башню должно искать в провинции Багдадской, в равном расстоянии от Тигра и Евфрата.
Гора Акеркуф, или Каркуф, как называет ее г. Тексеир[152], есть едва заметный остаток ее. Какая новость!..
Признаюсь вам откровенно, что и для вас, и для меня одинаково досадно переноситься из провинции Багдадской в Буджак.
На месте происшествий Тысяча одной ночи[153] мы бы могли зайти во дворец калифа Алмазора[154], но мы со временем опять будем там.
LXXXVIII
Где природа не улыбается мне, там и я смотрю на нее равнодушно. Только гений в состоянии и в самой пустоте отыскать что-нибудь.
О степях Аккерманских Мицкевич все сказал[155], что можно было сказать; я не прибавлю ни слова и, подобно гонимому восточным ветром перекатиполе, переношусь от Аккермана и виноградных его садов в какую-нибудь из немецких колоний Буджака. Там спрашиваю себе кофе и одновременно ставлю знак удивительный перед гостеприимной и радушной немкой, которая со словом glaig[156] черпает уполовником из артельного котла, вмазанного в печку, вечно переваривающийся и кипящий, подобно солдатской кашице, кофе! Но я с таким же вкусом выпиваю его, как походный рыцарь старый рейнвейн из бочки иоаннисбергской.
LXXXIX
Из немецкой колонии еду я чрез Кагульское поле, где Румянцев[157] разгромил турок, еду в Измаил. Здесь Суворов[158] в продолжение 11 часов то наделал, что египетскому царю Псаметтиху[159] с 400000 войском едва удалось сделать в 254040 часов пред ассирийскою крепостью Азотом в Палестине.
1790 год после Р. X. и 670 до Р. X.; но что такое время перед гением?
XC
Здорово, Манечка мой свет!
Здорово, миленький мой идол!
Ты замужем? — в двенадцать лет
Тебя бы замуж я не выдал!
Но ты счастлива, ты уж мать!
Как чувства радостно и звонко
Торопятся напоминать,
Как я любил поцеловать
Тебя, прелестного ребенка!
XCI
Наговорившись вдоволь о Буджаке и о всех достопримечательностях бывшей Бессарабской Татарии, я выкрадываюсь незаметно из толпы своих читателей, которые с любопытством прогуливаются еще на лодках по Вилковским каналам, воображая, что они в Амстердаме[160], рассматривают укрепления Килии и Измаила[161], посещают порт Измаильский, покупают и кушают апельсины, рахат-лукум, финики, сливы и дульчец[162], пьют греческие вина и шербет, курят табак... я выкрадываюсь из толпы их незаметно и, задумавшись, как Гваринос[163], еду трух-трух, а инде рысью, по р. Пруту, по границе бывшей Турецкой империи. Перестановка слов ничего не значит; впрочем, Кромвель[164] и запятой воспользовался...
Итак, я еду и думаю:
Лишь только б не было задержки за маршрутом;
А как его дадут,
То мы махнем и через Прут,
Лошадку подгоняя прутом.
XCII
Вдруг стало мне скучно ехать одному.
Бог наказал меня за что-то?
Такая скука и зевота,
Такая грусть, что мочи нет!
Что не родился бы на свет!
Скука есть болезнь, сказал де Леви[165]; занятие есть лекарство от оной, а удовольствие — временное облегчение.
Скука родилась от единообразия, говорит или пишет Ламотт[166], а Лабрюйер[167] проповедует, что леность ввела ее в свет. И правда:
Я скуки никогда не знал,
Когда интрижками был занят;
Так для чего ж я клятву дал,
Что женщины уж не заманят