Это очень странно. Была ночь. Он был подавлен, шел домой по проспекту и решил сжечь головки всех спичек в коробке, кроме одной. Сжег. И тут, совершенно случайно, минут пять спустя, ему попадаются четыре мужика с цигарками во ртах, просят огня. День был прохладный, дуло. Дал коробок, сказал, что только одна рабочая. Главный из мужиков не сразу понял, потом начал искать, одну единственную. Нашел, остальные высыпал на асфальт. Чиркнул, зажег свою, дал прикурить остальным. Зачем, спрашивает, ты это сделал. Он ответил, друзей разыграть.
Шел домой и смеялся как идиот.
3
Год назад, спроси меня другой о смысле жизни — я бы даже не думал. Может, мир был так же наивен, как и я. Может, я один и был этот наивный мир. Я бы сказал, что все дело в любви. И пока я любил, со мной приключалось что-то. Что-то, о чем можно было верещать, не чувствую себя пошлым и многословным, не подлавливая себя на лицемерии.
Может, любовь — это октябрьский воздух. Снова. Я верю в любовь так же, как и в бога — с таким переменным успехом, что перед другими для меня нет ни любви, ни того, кто смеется от семимиллиардной скуки. Меньше людей идут в ту же сторону, что и я. Или мне так кажется, но мне хочется ошибаться.
Я пишу пролог, зная, как закончу, но все еще гадая, что будет дальше. Я рассказывал прошлые истории, другу, приятелю, имени которого никогда не запрячу в эти строки. И, наверное, жаловался на то, что история несуразицы завершена, что жизни сверх меры больше не будет — какую-нибудь сентиментальную чушь. Была летняя ночь, я выволок его из дома в 8 вечера, и наша прогулка к тому времени уже подходила к своему логическому завершению. И я говорил, что она-то, ввиду отсутствия искрометного, на тот момент едва ли ощущаемого волшебства — снова ложь — ввиду невозможности помнить все то, что не выбивается из привычного ритма — именно ввиду этого, она нам и не запомнится. Он же подошел к берегу залива, тому самому, у которого плавали черные лебеди. У Гайто Газданова есть рассказ, я не подозревал о нем, пока не прочел на днях. Он кончается так: «Вспомните когда-нибудь о черных лебедях!»
4
Синявский умер 25 февраля 1997-го. Я хотел бы помнить, что представлял из себя этот день, мой четвертый день рождения. Но я не помню. Не представляю даже, подарили ли мне что-нибудь в тот день родители. Они говорили, что я не говорил до трех. И это вполне может объяснить то, почему я не существовал для себя в тот момент.
За три года нашего совместного с Синявским существования меня покусали земляные осы, места рождения которых я тщательно разрабатывал, и я лежал с осложнениями в районной больнице Цивильска без сознания. Уверен, что и в сознании оно на тот момент у меня отсутствовало. Дядя в последующем тщательно залил мои раскопки кипятком.
Синявского реабилитировали 17 октября 1991-го. Четыре года спустя родился мой брат. Поскольку имя Андрей было уже занято, родители с наставления отца (кого я пытаюсь обмануть) — постановления отца — решили назвать его Сергеем. Сергей рос активным малым, бросался игрушками и часто обижал меня на фоне своей инфантомной неприязни к спокойствию. Да черт побери, я тоже был активистом, пока не был покусан.
Мемуаристика — странная вещь. Я читал воспоминания случайных людей. По фамилии девушек, которых знал, пытаясь объяснить возможные обсуловленные родом особенности. Одна вела роман в юношестве с Прокофьевым, сетуя на то, что у него некрасивое лицо, другая на всю жизнь запомнила свою ребяческий фотоснимок в «От двух до пяти» Чуковского. Не везет мне с девушками.
5
Ты когда-нибудь задумывался в чем смысл жизни? Я опрашиваю людей, чтобы разобраться. Замминистра по финансам заявила вчера, что к концу следующего года экономика упадет до дна, и мне интересно, что будет дальше. То есть, победит ли добродетель в человеке или жажда к наживе? Я звучу как сектант, наверное.
В теории деньги из себя ничего не представляют, совсем. Симулякр. И то, что вся страна в апатии и бездействии из-за вещи, которой на самом деле нет, кажется таким абсурдом, что я начинаю путаться. То есть, даже у жизни есть больше проспектов для действия, нежели у денег. Но жизнь остается на уровне денег, кратна их количеству. И когда денег нет, нет жизни. И это совсем не вяжется с какой-то истинной концепцией. Я не говорю про бога или про аскетизм или про благотворительность. В целом, про жажду к интеракции с вещами, людьми, окружением. Оно обвяло все.
То есть у нас еще осталось творчество. Но для раскрутки тоже нужны деньги и для пиара. И для того, чтобы человечество могло тебя оценить, нужна какая-то кампания. Потому что группы людей судят обо всем по абстрактной вложенности в предмет и о том, насколько активно о нем говорят.
И когда рушится основа, в данном случае — сугубо денежная, выходит, что человек ищет другую, более социальную, но такую же конформисткую, и мы получаем, что человек теперь если не гонится за богатством, то гонится или за физиологическим удовлетворением или за духовным, то бишь секс или насилие или саморазрушение или любовь (что редко, а часто одно и то же).
Творчество в данном случае похоже на то же саморазрушение, потому что созидание в стол — оно губительно для психики. И выходит, что единственный выход — сорвать основы путем глубоких реформ, которые будут направлены в будущее, а не настоящее. Но реформ не может быть без денег, которых никогда теперь не будет и без целостных личностей — которые в данном безвоздушном пространстве попросту не сформировались.
Поэтому я спрашиваю, в чем смысл жизни. Хотя бы на следующие два года.
6
В своих попытках опроэтить человеков
Выдирать из памяти кожи некого, Клещей не осталось, жизни мало, В голове одна
В 29 от черт пойми чего лет
Умер отец редакторши Зеркала.
Писал маяковскочно вирши, Дал бог, не дожил до этого.
Пускай мои деяния привязывают к скукам
И ситуациям в стране.
Но не могу я прыгать тут по сукам
В этом чухом, болоточном бревне.
Я не припадал к трубкам со вздохом, В жизни лишь дважды плакалось,
Пока над стеклом телефонным
За ширмой оконной
Двое с вожделением
Акт животный стоит на перепитии
Перепонок, мечот и слезий.
В туалетах навскидку
Двое терпимо,
Лучше так, чем взглядом вблизи.
Тем, кому десяти нет, Нет смысла объяснять занятия.
Косы и волосы, голосы, челки?
Гормоны — зреящая братия.
Однажды утром просыпаешься
И бредешь в ванную безмозголово.
Эксцессы в жизни — это норма, И еще вот норма готова.
С этого дня, что начался
До принятий межполых привязанностей,
У тебя, человек, была свобода, А теперь — у тебя обязанности.
Даже Платонов, крепкий мужик, На тему физиологий бумагу вывыл.
Гормоны были, недокрах гложел, Он взял и карандашину вынул.
Этой темы было много, В союзе с ней обошлись нездраво,
Как заразы, они не касались ЭТО, И это их союзное право.
По рекам не растеклись флюиды Даже с распадом родины тела,
С последнего залета Немезиды До тела не было дела.
Фромм писал, что нет того, Что идет об руку с ЭТИМ,
Что бездуховные люди создания, А самые безживотные — дети.
Но мы поваленный Фроммом вопрос
Поставим как следует набок.
И упрем как следует в стену, Такой вот Фромму подарок.
Оттенком тысяч изречений
Мы вновь заставим тут звучать,
Когда ЧТО есть, где ЭТО нету, И стоит ль дам нам оскорблять.
Маяковский подходил к вопросу прямо, Если напивался — то с приятелем,
За дамами может и гнался, Но, в целом, одной и за Нате!
Про хейтфак Маяковский не знал
И свои детородные органы
Эмоций плескать не пускал, Отношения порваны? Порваны!
Даже прошлые с собой отношения
Тот уважал, как и следовало.
Для него периода
Давать и за так
Не было.
ЭТО чаще идет за ЧЕМ, И если зачем не знаете,
Я бы советовал в рот не брать, Закусывать тоже бросайте.
ЧТО — вещь ужасная, и редко ниспадает осознанно.
ЧТО наверняка придумал б Кафка, Если б оно не было пресоздано.
ЧТО появляется, когда человек
Под наплывом случайной интенции
Решает, что создан один на век Ввиду щемительной тенции.
Под ЧТО человек навсегда забывает, Что было у него до этого,
Если было ЭТО, то, наверное, И севых и товых и этовых.
ЧТО с гортензиями никак не связано
И с блузкой юной даме в сувениры.
Единственный опознаваемый признак ЧТО — Вы стали ужасно ревнивы.
ЧТО отлично живет осенью
И почти что самодостаточно,
Если объект ваших друзьям истерик Вытерпливает ваши чудачества.
Даже если вас пошлют под ЧТО, Вы будете рыдаться со вкусом, Под ливень там станете, Мокро — и что!
Главное — не напиться уксусом!
7
Вторую неделю на город лил ливень: ни на минуту не высыхал асфальт, и июль, который обещал своим началом поток нескончаемой месячной духоты, больше не валил в обморок, а лишь студил своей мокростью незадачливых прохожих. Они скукоживались под крышей остановки, пока я разгуливал под ливнем и ждал, что горсть волос в моем стеклянном отражении прилежно ляжет на голову.