Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

но еще не шашлык.

Он поставил голубую глубокую большую пиалу, наполненную прозрачным чудесным медом на поднос, и положил тончайшие свежие лепешки.

— Бесяр ташакур[104], Ацак, — проговорил майор, кивая парнишке.

Тот заулыбался еще шире. Черные его глазенки так и засияли, будто он получил от джаграна мушавера щедрые чаевые. Георгий Трофимович нравился афганцам. Наверное, потому, что олицетворял собой классический тип шурави — добродушный, немного ленивый и нос картошкой, хе-хе. Вот бы кому дать это прозвище — Бацзе. Но у него уже было другое. В Союзе он служил в милиции, был настоящим опером и сюда прибыл налаживать оперативную работу Царандоя. Со многими газнийцами он свел знакомство. По городу перемещался на уазике с простреленными с обеих сторон дверцами, — стреляли не в него и не в его переводчика, а еще по дороге из Кабула, когда уазик перегоняли в колонне. Самое интересное, солдат, шофер из полка у Мраморной горы, не получил ни царапины. На него смотрели, как на Лазаря, восставшего со смертного одра.

Но местные об этом и не знали и думали, что в дуршлаг уазик превратился, когда в нем ехал джагран Бини-Качалу (что означает Нос-Картошка), и его-то и считали заговоренным. А заодно и шофера Иззатуллу. Тот не возражал и скромно отмалчивался. Прикрыв большими ладонями глаза от солнца, газнийцы смотрели на проезжающий уазик и покачивали головами в светлых и темных чалмах: «Бини-Качалу покатился».

Все-таки отношение к этому шурави-мушаверу было не такое, как к остальным военным, пришедшим из-за реки, — не этой тщедушной, почти пересохшей речки, что поблескивает там, внизу, в глиняных берегах, почти в двух шагах от чайханы, а из-за великой Амударьи. Афганцы хорошо понимали разницу между его делом и тем, что получалось у того же полка возле Мраморной горы. Бини-Качалу работал аккуратнее. И царандоевцы все-таки отлавливали разбойников и пресекали всякие бесчинства. А бесчинства со времен Саурской революции[105] куда как возросли. Много появилось недовольных, и у каждого была своя правда. За нее они и сражались кто как умел. Ну а простые дехкане и ремесленники, торговцы, женщины и дети, старики оказывались между — не двумя или тремя, а десятью и более — огнями.

А вот на противоречиях между разными отрядами, скрывавшимися и здесь, в Газни, и в горах Искаполь, и в окрестностях водохранилища Сарде, и дальше, в горах и кишлаках у пакистанской границы, Георгий Трофимович Новицкий и учил играть своих подопечных. Правда, тут иногда возникали и противоречия между «Каскадом» и ХАДом с одной стороны и Царандоем с другой. Цели у тех и других были одинаковы — построение социализма в отрогах Гиндукуша, — но разные ведомства есть разные ведомства и даже в одном пехотном полку между разными подразделениями возникали недоразумения во время операций.

Правда, отряд Царандоя тоже проводил свои операции, но, конечно, масштабы были другие. Полковые операции были сокрушительными, тем более войсковые. Артиллерия, танки, самолеты наносили хирургически точные удары только в реляциях да в воображении пропагандистов и журналистов. Ведь неспроста душманы плененных летчиков и артиллеристов зачастую сразу расстреливали, хотя вообще-то пленный шурави был выгодным товаром. За Стаса они могут выручить сто тысяч афгани. За мушавера много больше.

Стас это знал уже хорошо. Приходилось бывать в тех местах, где недавно прогрохотала операция. Пустые руины кишлаков, хлебные поля в темных пятнах, измочаленные сады… И взгляды редких дехкан, исполненные черной пустоты.

Такие же взгляды были у тех, кого допрашивали царандоевцы под руководством Георгия Трофимовича. То есть все-таки нет. При шурави царандоевцы хотя и были жестки, грубы, но не жестоки. Георгий Трофимович не позволял им этого. «Ударь собаку, и она заговорит, — учил он. — И даже сознается, что не собака, а змея. Но обман — как дым, его никогда не спрятать, — не так ли говорят у вас?»

Но и допросы в присутствии майора Стас не любил. Все-таки он был военным, а не милицейским переводчиком, мечтал о такой именно стезе, о стезе военного интеллектуала. Примером для него со школьной скамьи был соотечественник Николай Пржевальский. Хотя он странствовал восточнее тех мест, которые почему-то всегда манили мальчика. Стаса влекла Персия. И это необъяснимо.

Глава 9

— Упадхьяй, — негромко окликнули его.

Махакайя обернулся. Перед ним стоял невысокий монах с круглым лицом, немного курносый, тот обладатель свежего голоса.

— Ну я вовсе не твой учитель, — отозвался Махакайя.

— Но я хочу, чтобы вы им стали, — смиренно отвечал монах.

— Ты шраманера?

— Да.

— По-моему, Чаматкарана хороший наставник, — сказал Махакайя. — Сколько лет ты провел здесь?

— Я здесь только с весны.

— Откуда же ты пришел?

— Из Нагара[106].

— Из Нацзелохэ? — на свой манер произнося, переспросил Махакайя.

— Да.

— По пути в Индию я был там. И посещал тамошние монастыри, их немало… В пещере видел тень Будды… Но что же привело тебя сюда? В Нагаре есть монастыри, правда, некоторые из них ветшают и стоят почти пустыми. Но и этот монастырь не назовешь процветающим.

Ветер волнами прокатывался по лицу шраманеры, как бы задергивая его прозрачным шелком.

— О Нагара, благое место! — воскликнул шраманера. — Там хранятся следы Татхагаты, и следы одежды на камне, которую он расстелил после стирки, и сандаловый посох…

Шраманера хотел продолжать, но тут раздался грубый крик Возвращения Коня, Хайи:

— Шрамана Махакайя! Вы останетесь без обеда! Вот-вот минует полдень!.. Эй, шраманера, отстань от учителя!

Шраманера быстро взглянул на Махакайю и, опустив глаза, что-то пробормотал на своем языке.

— Ты не мог бы говорить яснее, — попросил Махакайя.

— Он называет вас учителем. Того же хочу и я.

— Пошли, а то и вправду до завтрака будем пробавляться одной водой, — сказал Махакайя, кладя руку на плечо шраманере.

И они пошли к вихаре.

На обед была рисовая похлебка. Еще и лепешки, бананы, сушеный урюк, гранатовый сок. Все ели в совершенной тишине. И Махакайя невольно подумал о том, что сосредоточиваться можно и на обеде, как на солнце или ветре, для достижения созерцательного пространства, именуемого акаша[107]. И это наиболее сложная дхьяна. Дхьяна выводит сознание из сансары[108]. А поглощение пищи — самое сансарическое деяние.

На зубах скрипел песок. Пыль и песок в такую погоду неизбежно оказывались в пище. После обеда все полоскали рот, умывались, прочищали веточками зубы. Не сделав этого, нельзя было близко подходить друг к другу, а тем более дотрагиваться друг до друга. Да, еда — дрова сансары. Поглощение пищи — как топка очага в холодную погоду. Но и прекращать это Татхагата воспретил. Не истязайте себя, учил Будда.

…А в Индии к этому относятся по-другому иноверцы. В городе