— Этого мы вам не скажем, Александр Матвеевич! — проговорил Геннадий Попов, бесшумно слезая со стола. — Мы сами поклялись довести дело до конца… Мы сами должны это сделать!
Спустились с подоконника Леонид Гукасов и Марк Лобанов, стоял уже на ногах Борис Маслов, просторно сидел на стуле Андрюшка Лузгин.
— Вы не обижайтесь на нас, Александр Матвеевич, — сказал он. — Есть такие вещи, которые мы должны сделать сами…
— Мы после смерти Женьки не собираемся больше вместе, — сказал Генка Попов. — Мы друг на друга смотреть боимся, когда оказываемся втроем… Вы нас сегодня впервые собрали… Но мы… Мы добьемся, что Гасилова снимут с работы…
Прохоров обнаружил, что сидеть на раскладушке не так уж удобно, как представлялось раньше, — во-первых, низко и затекают ноги, во-вторых, побаливает спина и, в-третьих, лица парней видны снизу, что искажало картину: гримаса неудовольствия могла быть принята за улыбку. Прохоров встал, нашел глазами свободный подоконник — тот, который выходил на огороды, и сел на него.
— Сами, сами, — недовольно пробурчал капитан уголовного розыска. — Все они хотят сделать сами…
Лузгин бросил взгляд на Маслова. Маслов угрюмо посмотрел на самого Лузгина, потом трое уставились на остальных присутствующих.
— Мы пойдем, Александр Матвеевич! — угрюмо сказал Андрей Лузгин. — Завтра рабочий день… До свидания, Александр Матвеевич!
Прохоров продолжал сидеть, упираясь затылком в наличник, видеть боковым зрением крутую излучину лунной Оби, чувствовать запах умытой дождем земли. Он так и не пошевелился, только негромко сказал: «До свидания, товарищи!» — когда парни тихо, по одному начали выходить из кабинета. Последним ушел участковый Пилипенко, его металлические сапоги по крыльцу простучали бережно.
Капитан уголовного розыска Прохоров еще минут десять сидел на раскладушке, затем поднялся, медленный, но точный в движениях, как лунатик, наискосок пересек кабинет, остановившись возле стола, наклонил гудящую от усталости и тоски голову.
Одиночество становилось теперь уже непереносимым, как зубная боль, и он болезненно сморщился, прикусил нижнюю губу.
«У меня сегодня был трудный день!» — думал он устало. Утренний телефонный разговор с областным начальством, звонки в районные организации, Анна Лукьяненок, Аркадий Заварзин — всего этого было так много, что могло бы хватить нормальному человеку на месяц. А Прохоров прожил все это за день, за коротенькие семнадцать часов, и этого было много для Прохорова с его узковатыми плечами, длинной шеей, с тонкими руками и мешковато сидящим костюмом. «Вредное производство»! — размышлял он с иронией.
Прохоров глядел на телефон и думал, что Вера домой приходит поздно, иногда во втором часу, — усталая, раздавленная, со следами краски на лице. Она долго лежит в горячей ванне, потом пьет чай, сосет дешевенькие леденцы и читает «Трех мушкетеров». Ложится она часа в три ночи, а сейчас Вера еще не успела залезть в ванну, еще сидит на маленьком диванчике, руки упали, волосы растрепаны…
Если ей сейчас позвонить, она сразу поймет, что звонок от Прохора: побледнеет слегка, возьмет трубку мягкой рукой.
Во втором часу ночи районная телефонистка соединит с областным городом немедленно, он через минуту услышит Верин голос, ее дыхание в трубке. Она и по «Здравствуй, Вера!» поймет, как он одинок, как трудно нести на плечах дело родного уголовного розыска, как он боится идти к родителям Столетова.
Он решился наконец — осторожно поднял трубку, прислонил холодный эбонит к теплому уху, послушал вьюжное гуденье.
— Первая! — свежим голосом сказала телефонистка. — Слушаю, слушаю!
Прохоров неторопливо назвал свой сосновский номер, сообщил счет райотдела милиции на телефонной станции, монотонным голосом, с остановками назвал цифры 2-43-78. «Соединяю!» — тут же сказала телефонистка. В трубке завывало, радиоголос звенел позывными радиостанции «Маяк» — два часа ночи, потом послышались гудки городской автоматической станции.
Он насчитал шесть длинных гудков, пока, вывалившись из тартарары небытия, раздался сдавленный голос Веры:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Это ты, Прохоров? Прохоров, это ты?
— Здравствуй, Вера! — сказал он с улыбкой. — Ты сидишь на диване?
— Ты ошибся, — ответила она. — Я уже собираюсь принимать ванну, я отсидела уже на диване.
Он привык к тому, что Вера обычным предложениям предпочитала короткие.
— Я ошибся потому, — сказал Прохоров, — что думал: половина второго, а сейчас, оказывается, ровно два… С секундами… — добавил он, подумав. — Поэтому я и ошибся, Вера.
Он представил ее — в легком коротком халате, с прямыми, как бы безвольными волосами, с опущенными чулками, которые она от усталости не могла снять до конца, с запавшими, всегда немного настороженными глазами. Она имела привычку, разговаривая по телефону, одно плечо держать низко опущенным, и ему отчего-то нравилось это.
— Ты очень устала, Вера? — спросил Прохоров в трубку. — Я высчитал, что сегодня у тебя был трудный день… Премьера?
— Ты любишь меня, Прохоров? — тихо отозвалась женщина. — Отвечай немедленно, Прохоров!
— Я тебя люблю! — ответил он не сразу.
Трубка замолчала. Он видел, как Вера еще ниже опускает левое плечо, одергивает полы халата, чтобы прикрыть колени. На телефонной трубке лежат ее прямые волосы. Перед Верой — маленький туалетный стол, на нем — дорогой букет алых роз. Это подарок седого поджарого полковника из артиллерийского училища. Прохоров несколько раз встречался с полковником, разглядывая пергаментное его лицо, понимал, что он любит Веру.
— У меня здесь черт знает что делается! — сказал Прохоров весело. — Я сегодня получил такой щелчок по курносому носу, что ты бы умерла от зависти…
Вера теперь в трубку дышала спокойно.
— Это значит, что ты приедешь не скоро, Прохоров, — сказала она. — Так это надо понимать… А Борисов серчает. После премьеры пришел ко мне в уборную, спросил: «Как без Прохорова?»
Полковник Борисов был именно тем человеком, который познакомил Прохорова с Верой, своей двоюродной сестрой, очень хотел, чтобы Прохоров наконец женился на ней. На правах человека, составившего их знакомство, и родственника Борисов позволял себе вмешиваться в их отношения, наверняка говорил Вере: «Как ты, роскошная женщина, красавица, допускаешь, чтобы капиташка шлялся бог знает где? Сидел бы в какой-то Сосновке со своей дурацкой философией?»
— Неделю мне еще, пожалуй, надо, — признался Прохоров неуверенным голосом. — Это зависит от того, надолго ли… Как прошла премьера?
— Обычно! Борисов сказал, что ты за Сосновку можешь досрочно получить майора.
Прохоров захохотал.
— Ну Борисевич! — сказал он. — Ну Борисевич! И погонами привлекает, и квартирой…
Спохватившись, Прохоров густо покраснел, чертыхнувшись, услышал, как Вера тяжело дышит в трубку.
— Он и мне про квартиру говорил… — сообщила она.
Теперь Прохорову надо было бы сказать: «Хорошо! Я подстегну сосновское дело, скоренько приеду в город, чтобы не опоздать к дележу пирога… Мы с тобой, Вера, поселимся в новой двухкомнатной квартире на проспекте Кирова… Ты бы сбегала в загс, подала бы заявление, чтобы нас немедленно расписали для права приобретения двухкомнатной квартиры…»
— Я, кажется, веду самое сложное дело в моей жизни, Вера! — сказал Прохоров. — Я бы охотно не философствовал, если бы… если бы мог не философствовать!
Он живо представил, как Вера перегибается через валик диванчика, берет со стола пачку сигарет «Столичные», вытащив сигарету, мужским движением бросает ее в рот. Вот она прикурила от маленькой газовой зажигалки — подарок седого полковника ко дню рождения, затянулась дымом так, что щеки запали. Они у нее очень худые и бледные.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— У меня ванна стынет, Прохоров, — сказала Вера. — Звони еще, Прохоров, звони. Не стесняйся, капитан! Пока!
Он положил на рычаг нагревшуюся трубку, боком отодвинулся от аппарата, надломив ноги, медленно упал на жалобно застонавшую раскладушку, ударившись головой — здрасьте вам! — о стенку.