Читать интересную книгу Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

The e-mail has been sent

from [email protected] to [email protected]

at 00.18 on 19th of April 2014

P. S.

Анюта, когда пробежишься по тексту, проверь, пожалуйста, в достаточной ли мере я изменила все имена, пароли и явки? А то тебе придется вместо предисловия писать уведомление, что «все события и имена героев являются вымышленными, включая имя автора».

The file was restored from Cloud

backup at 4:00 am on 19th of April 2014:

Я живу в центре Лондона, в переулке, которого нет на карте. По дороге домой твой ревнивый зрачок, словно лунный кратер, или — как фонарь (с разбитым очком — или без — в зависимости от сезона) гоголь-моголь в тумане, клякса в Торе, следит за мной строго — как бы не приросла ненароком по́ля притяженья чужого. Возвращаясь домой, я проскакиваю подворотней — засранной — зажмурив ноздри. Каблуком пришпорив соседский мусор, распустив поводья. Ты доволен, что из этого затхлого половодья я скорей вылетаю на волю. Что там дальше? Возле подъезда? Дождь? Фонтан? Поражающего радиуса? Выпадает, как и бронхи, в осадок. Декорации дорисуешь сам, в соответствии с климатической зоной. Дальше — ключ — у парадного бьет фонтаном: из кармана, блин, ключ всегда выпадает тоже: этот — от почты, этот — от кладовки в подвале, этот — от гаража, от квартиры любовника, странно — а где ж от дома? Ты доволен тем, что все ключи так у меня друг на друга похожи: разобраться какой из них в который замок вставить — никогда терпения не хватает: Я вхожу, выбив дверь — потому что уже светает. А, нет, подожди — вот старый porter отпер парадное, лыс, пукающ и пархат — сдвинув сальную киппу на ухо отпускает (подозреваю, что в унисон с тобою) вслед удаляющейся вверх по шахте — а значит упущенной — мне тривиальнейшее: «о-май-хааат». Дальше — ванна. Ныряю вот прям в одежде — Ну, знаешь, пока там вся эта возня с раздельными кранами и трубами от Gabrielle: слева — до одури лед — справа — горячий с испариной на колене, вспенив вежды, прячусь от отраженья в хроме. Далее. Пена устало сползает как с агли́цкого гуся вода с моего половецкого стана (ты доволен — ибо ты знаешь, что вся эта здешняя слякоть меня уже поддостала.) Дальше — чай. (Черный. Без молока. Молоко было в ванне.) Волны которого, по здешним традициям, я использую, чтобы напиться, а не посмотреться — просто слизываю смуглые лица с блюдца. Но — ты доволен уже как минимум тем, что героине отраженья опять не спится. Я живу в том районе, квартале, месяце, городе, блюдце, ванне… Короче… Я живу в переулке, в квартале, в названье которого мне слышится имя женщины, которую мы преда́ли. Но даже если бы это имя сейчас заново зарисовать на карту го́рода, ве́ка, и времени года — всех их, до которых, даже если бы ты дотянул, наплевав, что история ревности, как и история карт, брезгует сослагательным «if», Я жила бы сейчас в переулке, в котором ты был бы всё столь же предметно ревнив, как когда ты здесь не был — и когда ты был жив.

Нет, не то чтобы я до сих пор морочила тебе голову, любезный, на все твои эсэмэсы с вопросами «Gde ti?» — но просто ведь твоя эта убогая, туповатая, ограниченная, упертая территориальность, честное слово, для меня не прёт. Особенно с недосыпу. Нет, честно: вот даже если я сейчас, отложив лэптоп, встану (жуть как не хочется — но предположим), с этой дурацкой перины (мягчайшей: вот засада! сколько раз решала, что куплю что-нибудь аскетически жесткое — чтобы не было соблазна путать спальню с компьютерным кабинетом) и, попирая гнездо аспидов проводов (от всего псевдо-беспроводного) под кроватью, дойду до круглого, иллюминаторного окна в гостиной (маленькой, низкой, со скошенными внутрь, к потолку, в верхней части, стенами — как в храмине: по небескорыстной причуде хозяина квартиры обращенной из чердака в лакированный люкс — с древним деревянным мореным угловатым сундуком между нависающими межоконными нишами под чуть ли не монастырски-кривыми белоснежными чердачно-потолковыми сводами) и, жестом взметывания вверх парусов, вздерну бечёвку деревянных горизонтальных жалюзи — то увижу — на противоположной крыше — одиннадцать печных горшков (как, наплевав на резонность, и руководствуясь только визуальностью, всегда хочется назвать смешные chimney pots) в один ряд — выглядящих то ли как менора (в которой кто-то перестарался с количеством подсвечников — сделали с запасом — на случай, видимо, если перегорит), то ли как глиняные напёрстки для ангелов — потому что вставлять крайне долговязые перста в них было бы возможно только с неба (если бы они не были наглухо заделаны), — а слева — ряд домов о двух этажах (со стойлом для автомобилей в нулевом) с той особой кардиограммой крыш — заостренных, высоких, треугольных — какую можно встретить только здесь, в моем милом лондонском хуторке Мэйфэр. Но даже этот реальный антураж за окном не будет значить ровно ничего: и ни в коей мере не умерит (ты не возражаешь, если я так выражусь?) тех реальностей, которые, как от зажигалки, вспыхивают, когда я вожу себя, загрузившись, словно в компьютерную игру, в Google Maps Street View, по Москве. Голубь, летящий прямо сквозь меня, на Печатниковом; мойщик окон, зависший на поджопнике в Кисловском; транс-временной асфальт в Гагаринском: как смешно проходить ту точку, где склейка съемки — половину асфальта снимали при дождливой погоде — половину при ясной — всё забавно, безусловно забавно. Ведь в конце концов — ностальгия расчленяема: запахи, люди, еда, звуки, вот эти вот визуальные, почти тактильные прогулки по Москве в Google Street View — как массаж глаз намозолившими их проулками. Внешняя ностальгия расчленяема — может быть разложена на составные логичные части — а всё, что может быть разложено — как было известно даже еще старику Сократу, — не вечно. И, только изредка, матерок от чувства покражи знаменует моменты, когда, завернув курсором Street View в переулок, в ожидании увидеть неброский московский дворянский домик, настолько естественный в знакомом пейзаже, как часть меня — вдруг вижу вместо него нововыстроенную сияющую стеклобетонную елду, в нефтяном вкусе, достойную Арабских Эмиратов, или Сургута. Но в таких случаях ликующая правда тем более очевидна: реальность, которую по-прежнему вижу внутри я — которую невозможно снести экскаватором, которая незыблема, неразрушима, цельна и неразлагаема — гораздо реальнее всего того, убогого, материального, что кличешь реальностью ты — и именно внешняя реальность, а не моя, внутренняя, подлежит (и будет подвергнута) корректировке. А в тот момент, когда этот, временный, диссонанс между «материальным» и вынесенным уже в сот вечности материалом, становится совершенно невыносим — я много-много раз подряд колочу в картинке Москвы на Google Maps знак «—» — и, наблюдая уезжающие, складывающиеся метаморфозы и мельчание пейзажа, счастливо понимаю, что, в общем-то, Вознесение — это, по большому счету, просто экстренный, крайне быстрый Zoom out. Когда всё земное достало.

Кроме того, милый, судя по тому, что из квартиры у меня кто-то с великолепнейшей, высокопрофессиональной бесследностью умудрился выкрасть мой лэптоп, доверчиво лежавший на кровати в спальне, пока я на три минуты выходила прогуляться на Баркли-скуэ (заколдованное квадратное сердце Лондона, куда никогда не суются туристы, — с золотыми на солнце трехсотлетними платанами, которым нечем еще нынече пока щегольнуть — разве что торгануть прошлогодними шишками), — так вот, судя по тому, утверждаю я, что дверь умудрились вскрыть так, что даже замок оказался не взломан, когда я вернулась, а, наоборот, пристойнейше заперт, как ни в чем не бывало (приходил целый взвод скотлэнд-ярдовцев — теперь всё в пудре: искали отпечатков) — так вот судя по всему этому, любезный, мне не надо трудиться отвечать тебе больше на вопросы где я, — а вопросцы эти в твоих свежих эсэмэсах — чисто косметическая дань гугнивой твоей традиции: и мне опять придется снимать другую квартиру.

Счастье еще, что все самое важное я успела, до кражи, из лэптопа отправить по мэйлу: самое надежное состояние текста — когда он завис где-то вне харда, в воздухе: между моим секретным и-мэйлом и неотслеживаемым тобой (надеюсь!) адресатом.

Ужасен, конечно, был момент ожидания: засэйвилось ли хоть что-нибудь из компьютера, автосэйвом, на онлайновый бэк-ап, когда я вот только что ночью вышла в интернет, проверить все свои заоблачные начки с нового лэптопа — и выяснилось, вдобавок, что я забыла пароли и ники, — но, в общем-то, повторяю, это не важно, совершенно не важно, потому что главный текст — уже в пути; — а из единственного облачного чулана, повиновавшегося моему краткому заклинанию, я, поняв вдруг, что, на самом-то деле, лень реконструировать весь пропавший лэптоп — загрузила лишь один единственный файл: стихотворный, почти репортажный, относящийся скорее к сегодня, чем к вчера. Зачитывать тебе его не буду — рискуя выглядеть так же, как герои мюзиклов, которые, например, вдруг, после любовных сцен, непринужденно начинают петь в такси, или под дождем. Но на случай, если ты, вернее, посыльные твои, уже подсуетились внедрить шпионскую программу уже и в новый мой лэптоп или на мой сервер (в том, что ты умудрился спрятать здесь, в квартире, где-то, во время кражи, через своих спецов, заодно, так и не найденный скотлэнд-ярдовцами, подслушивающий жучок — я и вовсе не сомневаюсь!) — то есть на случай, если ты с этим стихотворным компроматом уже, любознательный мой, ознакомился: чисто на этот случай, поясняю: фраза о любовнике, да и вообще все отзвуки сюжета — кроме антуражных — чистая выдумка, лирический ход, для слога: так что не делай опять вот сейчас неприятную ревнивую стойку. Ну абсолютнейшая выдумка: и адресуется-то стишок некоему любимому, который мертв — а ты вот жив живехонек, чего тебе сделается-то. И твоя эта, несчастная, с выпученными глазами, ну ничего общего в вымени своем ни с кварталом моим, ни с переулком не имеет. Это так, лирика, не обращай внимания и не волнуйся так. Да, фонтан, возле дома, действительно имеется — квадратный фонтан с золотыми рыбками, в крошечном дворике за решеткой, возле моего домишки, узкого, пятиэтажного (я на крайнем к небу, разумеется), с намеком на монастырскую псевдоготику. Да и в этой расщелине рядом, в узеньком проулке, ведущем ко мне с New Bond Street, обок с подсобками Sotheby’s по правую руку, действительно всегда не слишком чисто, и действительно соседи всегда выставляют зачем-то на всеобщий срам, в этот и без того узкий проход, свой домашний мусор в пакетиках, всегда писающихся в дождь — и через мусорные подтеки действительно приходится перепрыгивать, как на бегах, на каблуках. А потом, когда заворачиваешь ко мне — висит на стене странное по звучанию предупреждение: «Warning: Haszhem!». Краны в ванной (действительно, с остроумным названием брэнда) — действительно раздельные — кошмар как неудобно. Но — лирическая героиня стишка — не я, ты это можешь сразу почувствовать по характеру — и тем более: в одежде, в душ! Ну ровно никаких параллелей! Машину я никогда в жизни, как ты знаешь, не водила и водить не собираюсь. И ключ от гаража (забудь про любовника, говорю же тебе! и про его двухэтажную квартиру в Найтсбридже тоже!) мне незачем. Я, видишь ли, любимый, просто с юности страдаю одним-единственным суеверием — всегда записываю стихи, даже если они кажутся чудаковатыми. Суеверие — что их надо всё равно сразу записать: не важно, понимаю ли я, о чем они, или нет. Суеверие есть суеверие — ничего тут не поделаешь. И вообще — короче, ну просто лиричная выдумка!