Читать интересную книгу Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Старовольский вздохнул опять, достал из кисета махорки (папирос мы давно не видели) и стал мастерить самокрутку. Последнее время он курил довольно редко, и я заметил, что желание подымить у него возникает, когда имеется причина для тоски.

– А что, разве не так? – отреагировал Мишка на лейтенантский вздох. – Действительно учились и действительно наносили. Два штурма отбили.

– Так, Михаил, так, – согласился Старовольский. – Но как-то всё равно…

– Вот и я говорю, – оживился немедленно Мухин, – дело-то к эвакуации идет.

– Ша, – зевнул Шевченко.

Бои под Москвой стали переломными в войне. Мы обескровили врага, нанесли ему огромные потери, а потом и сами перешли в контрнаступление. Как в кем-то недавно придуманной песне: «Кончился бой за столицу, бросились немцы бежать». А потом наша захватившая инициативу армия навязала гитлеровцам зимние изнурительные бои, заставила немцев преждевременно израсходовать резервы из глубокого тыла и нанесла их войскам удары, которые подготовили почву для разгрома гитлеровской армии в сорок втором году.

В этом месте крякнул и Мишка. Но ничего не сказал. Я тоже не думал, что после Керчи и Харькова кто-то еще напомнит о разгроме немецких войск в течение сорок второго. Но, оказывается, помнили. Неужели наверху и в самом деле в это верят? Или это лишь для ободрения тыла сказано, чтобы руки у людей не опускались, чтобы паникеры не заверещали: смотрите, дескать, граждане, грозились вожди по весне немца разгромить в сорок втором, а теперь, гляди-ка, примолкли – а какой отсюда, граждане, вывод напрашивается?

Далее сообщалось, что теперь гитлеровским заправилам пришлось взять под метелку все остатки людей, способных держать в руках оружие, в том числе ограниченно годных, имеющих крупные физические недостатки. На фронте такой протяженности, каким является советско-германский, они оказались в состоянии сосредоточить на отдельных участках значительные силы войск, танков и авиации и добиться известных успехов. Так получилось у них под Керчью, такие успехи для немцев не исключены на отдельных участках фронта и в ближайшем будущем.

– Что? – недоверчиво переспросил Старовольский. – Прямо так и написано?

– Да, – подтвердил я. – Прямо так: «Такие успехи для немцев не исключены на отдельных участках фронта и в ближайшем будущем».

– Ну, ни хрена себе, – присвистнул Мухин.

Мишка нервно почесал затылок.

– Кажется, я знаю, какой это участок, – пробормотал он тихо. А я ощутил вдруг, как меня хоронят заживо. Слово «участок» стояло во множественном числе, между тем в сводке говорилось только о двух местах, где сейчас наступали фашисты. Следовательно немецкие успехи не исключались ни там, ни там. Мухин ожесточенно сплюнул и вызывающе на нас поглядел.

– Хотел бы я знать, какая сука это писала.

Никто не ответил, лишь дрогнуло пламя коптилки. Дураку было ясно, что это не написано, а продиктовано, и дураку было понятно – кем. Но я бы не стал называть такого человека сукой. В конце концов, ему в Кремле виднее, что и как. А советский человек должен быть готов не только к великим свершениям, но и к возможным неудачам.

– Читай-ка дальше, Алексей, – проговорил Старовольский.

Дальше говорилось, что эти новые успехи, подобно успехам на Керченском перешейке, судьбу войны не решают, потому что временны и преходящи. Немецкая армия теперь совсем другая, отборные войска в основной своей массе перебиты Красной Армией. Ее офицерский состав частично истреблен, а частью разложился в результате грабежей и насилий над гражданским населением. Немецкая армия теперь не в состоянии совершать наступательных операций в тех же масштабах, что и в прошлом году.

Данные о потерях были красноречивы. Убитыми, ранеными, пленными Германия утратила за год десять миллионов человек, тогда как мы четыре с половиной. Против наших двадцати двух тысяч потерянных орудий немцы потеряли тридцать с половиной тысяч, против наших пятнадцати тысяч танков – двадцать четыре тысячи, а против наших девяти тысяч самолетов – двадцать тысяч своих.

– Охренеть, – прокомментировал Мухин известие о самолетах. Он, видимо, вспомнил о том, как сегодня мы битый час скрывались от носившихся над шоссе «Мессершмиттов». И о том, что позабыли, какие с виду наши «ястребки». Но это, видимо, только на нашем участке. На других всё развивается по плану.

Из людских потерь немецкой армии три миллиона составляли убитые. На империалистической, припомнил я, за все четыре с лишним года все страны вместе потеряли миллионов десять. Теперь, конечно, масштабы иные, но все же цифра показалась мне слегка преувеличенной. А с другой стороны – я собственными глазами видел множество мертвых, и наших и немецких.

Из советских раненых, читал я дальше, в строй вернулось семьдесят процентов, потому что наша санитарная служба была на высоте, тогда как из немецких войск – лишь сорок процентов, потому что немецкая санитария была рассчитана на пресловутый «блицкриг» и вообще никуда не годилась. Полностью была посрамлена и немецкая пропаганда. Теперь уже немцы не верили в победу, ведь Гитлер обещал им конец войны в сорок первом и теперь предстал как низкопробный хвастун и обманщик. Тыл немецкой армии начал трещать по швам. Гитлеровская Германия стала смертельным врагом большей части населения земли. Среди порабощённых немецким империализмом народов нарастал дух возмущения и протеста против войны за чуждые для них интересы немецких банкиров и плутократов.

– Кто такие плутократы? – опять проявил любознательность Мухин.

– Плутос – греческий бог богатства, – объяснил ему всезнайка Старовольский, – следовательно «плутократия» – это власть, осуществляемая посредством богатства, денег.

– Буржуйская, значит? А чем плутократы отличаются от капиталистов?

– Да ничем, если вдуматься.

– А зачем тогда нам лишние слова?

– Чтобы не скучали, – отрезал Михаил.

Было грустно, говорить ни о чем не хотелось. Ночное небо отливало заревом пожаров. По шоссе проезжали грузовики, переговаривались проходившие мимо нашего дома люди. Вардан Меликян сменил на посту Молдована. Тот сразу завалился спать. Неожиданно из расположенного рядом дома донеслись негромкие звуки музыки. Мухин насторожился.

– Что у них там, радио, что ли?

Я прислушался и разобрал давно знакомые слова. Я часто их слышал от Славки Кротова, который обожал блатной фольклор. Да и сам, бывало, ему подпевал – потому что любил Утесова.

С одесского кичманаСбежали два уркана,Сбежали два урканаТай на во-о-олю…В вапняровской малинеОни остановились,Они остановились отдохнуть.

Мишка улыбнулся, на время позабыв о горестях.

– Надо же, Утесов. Патефон у них там, похоже. Надо будет завтра наведаться, быть может, и нам дадут.

Мухин, дослушавши балладу об урканах, сказал как о чем-то давно наболевшем:

– Это я так понимаю, гражданин Утесов над блатным над нашим миром издеётся? Нельзя, что ли, по-человечески петь, без этих вот выкидонцев? Ведь ни хрена ж не разобрать нормальному человеку.

– Как сказано-то: «ми-иром»… – глумливо отозвался Старовольский. – Серьезный ты у нас парень, Мухин, пришелец из другого ми-ира.

Шевченко, хихикнув, уточнил:

– Из потустороннего.

Мухин обиделся, но обиду излил на джазиста.

– Попался бы мне этот фраерюга в хорошие времена…

– Слушай, Мухин, – рассмеялся в ответ лейтенант, – не знаю, у кого как, а у тебя лучшие времена – это сейчас.

Мухин оторопело фыркнул.

– Ну, вы скажете, товарищ младший лейтенант. Юморочек у вас еще тот.

* * *

На следующий день нас люто пробомбили. Работать было совершенно невозможно, мы сидели в своих свежевырытых щелях и молились, чтобы не разнесло к чертям собачьим ставший нам милым домик. Сильнее всего, однако, доставалось не нам, а районам, прилегавшим непосредственно к бухте. «Десант готовят, не иначе», – рассудил Михаил. Оставался лишь вопрос: когда это случится? Имелось и другое соображение – что это отвлекающий маневр, а удар противник нанесет не через бухту. «Есть и третий вариант, – сказал нам Старовольский. – Полезут с обеих сторон».

Еще утром я оторвал листок от висевшего на кухне календаря. Было воскресенье, 28 июня. Вечерние новости, полученные по «солдатскому телеграфу», оказались неутешительными. Чапаевцы и бригада морской пехоты генерала Горпищенко были вынуждены отойти под натиском фашистов, и теперь бои шли непосредственно в поселке и на станции Инкерман, прямо на речке Черной, впадавшей в Северную бухту.

Мы сидели как на иголках. Гадали, когда и куда нас пошлют. Распоряжений не поступало. Неясно было даже, кто теперь у нас начальство. Младший лейтенант попытался узнать, однако в ближайшем штабе ему ответили: «Приказано сидеть, так и сидите. Без вас тут забот полон рот». Однако, когда узнали, из какой мы части, обещали разобраться, а если что, то просто взять к себе. «Завтра вечером наведайтесь, посмотрим по обстановке». Расщедрившись, выдали нуждавшийся в починке ручной пулемет Дегтярева. «Сами займитесь, покуда есть время. В ремонтные мастерские сгоняйте, вот вам бумага, покажете там». К пулемету мы получили два цинка с патронами. «Живем, – сказал довольно кисло Мишка, – хотя патронов небогато, а машинка, прямо скажем, безнадежная».