«Какая же это вражина пустила слушок, будто беляк раскаялся? Дескать, волк уже не волк, а овечка, и прибывает та овечка с повинной, — думал Колыханов, стоя посреди комнаты, раскорячив кривые кавалерийские ноги. — Да кто же этой брехне поверит? Ить классовый враг завсегда есть и завсегда будет классовым врагом. Как бы он ни хитрил, как бы ни подкрашивался под овечку, а звериное обличье завсегда выпирает наружу. Может, молодые да зеленые, вроде Николая и Анисы, не могут этого раскусить. А я вражеские козни вижу насквозь. Подседлаю коня и умчусь к Антону. Скажу ему: «Портреты боевых кочубеевцев висят на видном месте в музее, а в Вишняковскую пробирается тот, с кем мне и твоему батьке не раз приходилось скрещивать сабли…»
Он посмотрел на висевшую над койкой свою саблю и на деревянную пустую кобуру. Хмурил брови, чувствуя, как в груди копится боль. Больше всего старого воина возмущало, что шкуровцу не только было разрешено приехать в Вишняковскую, но и что Николай с Анисой решили поселить Евсея Застрожного в том самом доме, в котором жили престарелые колхозники, люди знатные, заслуженные. «Это же что получается? Рядом с лучшими людьми «Эльбруса» будет проживать наш клятый вражина!»
Свое костлявое тело Колыханов затянул портупеей, на левый бок повесил именную саблю с черненным по серебру эфесом, на правый — пустую деревянную кобуру. На груди у него, обрамленный кумачовым бантом, красовался боевой орден с уже облупившейся эмалью. Подтянул ремни, выпрямляя сутулые плечи, на брови надвинул низкую, серого курпея кубанку и, прихрамывая, зашагал в партбюро.
В то время, когда Колыханов, позвякивая саблей, шагал по улице, в кабинете у Анисы уже сидел Николай Застрожный.
— Только что звонил Мельчаков, — сказал он, не глядя на Анису. — Предупредил: в пятницу надо встречать заморского гостя.
— Знаю, — ответила Аниса. — Он и мне звонил.
— Черт знает что такое! Уборка в самом разгаре, а тут на тебе: принимай гостя! Жили вишняковцы мирно и спокойно. Вовремя отсеялись, завершили прополку, организованно начали косовицу. И как снег на голову — объявился земляк! Вот уж воистину, не было печали…
— Перестань злиться, Николай!
— Я не злюсь. Я смотрю на вещи реально.
— А этого мало. Надо заниматься реальными делами.
— Что ты имеешь в виду?
— Надо готовить место в пансионате. Я звонила Щедрову. Получила «добро». Щедров тоже считает, что пусть этот возвращенец первое время поживет на всем готовом.
— А потом?
— Видно будет.
— В пансионате ни одной свободной комнаты. Тебе это известно?
— А комната Воскобойниковой? Старуха давно собирается в гости к своей сестре в Армавир.
— Это что же получается? — Николай вскочил как ужаленный и зашагал по кабинету. — Черт знает что! Придумать такое — выпроводить Воскобойникову! А кто это станет делать?
— Ты! Только не надо выпроваживать, а надо попросить. Пойди в пансионат и уговори бабусю, чтобы она сегодня уехала к своей родственнице. И пожила бы там месяц или два. А чтобы дело было верное, снаряди свою «Волгу», выпиши для старухи нужные продукты. Словом, прояви внимание к старой женщине и поторопи ее.
— К черту! — гневно крикнул Николай. — Сама иди и проявляй это самое… внимание. Я не пойду!
— Опять злишься? — спокойно спросила Аниса. — Если ты не пойдешь, если я не пойду, то кто же пойдет? Дядя чужой?
— Да и как можно уговорить Воскобойникову? — Николай горько усмехнулся. — Это же высокоидейная бабуся. Истинный Колыханов в юбке! Да если узнает, кого мы хотим поселить в ее комнате, она устроит скандал. Горя не оберешься!
— Ну зачем такие страхи? Анна Лукьяновна — женщина добрая, сознательная. Поговори с нею по душам, растолкуй, и она поймет.
Аниса только что собиралась дать Николаю обстоятельный совет, как и о чем следует говорить со старухой Воскобойниковой, как в это время, гремя саблей, порог переступил Колыханов. В военных доспехах, с высоко поднятой головой, с решимостью в глазах и на лице, он напоминал грозного командира в момент атаки. Протянул Анисе и Николаю руку, поздоровался. На стул присел как-то так картинно, а ладони на эфесе скрестил так удобно, как это делают перед фотоаппаратом одни только легендарные полководцы.
— Хорошо, что вы тут вместе, — сказал он. — Могу спросить у обоих: скажите, это правда, будто шкуровца вы определяете на жительство в пансионат?
— Антон Силыч, вот уже и бледнеешь, а тебе вредно волноваться, — сочувственно заметил Николай. — Давай поговорим спокойно. Мы тебе расскажем все как есть, ты наберись терпения и выслушай. Так вот и сиди, как сидишь.
— Ну, ну, рассказывайте, поясняйте, — сказал Колыханов. — Посижу, послушаю.
Он снял с лысой головы кубанку, примостил ее на эфесе и поверх положил свои крупные ладони. Смотрел то на Анису, то на Николая, ждал, что они ему скажут. Николай начал издалека, с истории «Эльбруса» и с тех нелегких дней, в которые зарождалась и крепла новая жизнь в Вишняковской.
— Трудности нашего роста тебе, Силыч, как активному участнику коллективизации, достаточно известны, останавливаться на них не буду.
Колыханов утвердительно кивнул. Тогда Николай начал говорить, что по своей природе колхозный строй является строем гуманным, что вишняковцы — народ душевный, гостеприимный, ибо многолетний коллективный труд привил им чувство добра и отзывчивости.
Все время, пока Николай говорил, Аниса всматривалась в суровое, изъеденное шрамами лицо Колыханова, видела его согбенную фигуру, и этот опоясанный ремнями и увешанный оружием старый воин снова был для нее загадкой. Он казался ей человеком нереальным, пришедшим из какого-то иного мира. Она не могла зримо представить себе, как он жил в молодости и как формировалось его мировоззрение. Ей было известно, что Колыханов не просто жил, как живут все, а боролся, и в этом было его счастье; что уже смолоду он во всем был честен и неподкупен и всегда жил не для себя, не ради своего удовольствия; что всю жизнь свою он мечтал о том времени, когда все материальные блага на земле будут распределяться поровну между людьми-тружениками, когда не станет не только богатых и бедных, а и частной собственности вообще, даже собственности личной, скажем, такой, как свой дом, своя корова, птица, свой мотоцикл, не говоря уже о своей легковой машине. Ибо в коллективном труде, как он полагал, заинтересованность должна быть не столько материальная, сколько идейная, основанная не на высоком заработке, а на высокой сознательности. Аниса знала, что у одних Колыханов вызывал усмешки и сожаление: «Что с него взять, рубакой был, рубакой и остался», у других — неприязнь: «Этот партизан уже из ума выжил», у третьих, в том числе и у Анисы, — удивление.
Опираясь на саблю, как на посох, Колыханов терпеливо слушал, а Николай все с тем же видимым спокойствием говорил, что такие, как Евсей Застрожный, находясь долгое время на чужбине, сами себя достаточно наказали тем, что жили без Родины. Когда же Николай обратился к поговорке, что человек человеку друг и брат, а потом сказал, что успехи вишняковцев в строительстве социализма дают им законное основание по праву сильного не помнить зла к тем своим бывшим врагам, кто искренне раскаялся в своих прежних преступлениях и кто пожелал начать жизнь честную, Колыханов, тяжело опираясь на саблю, встал и сказал:
— Тебе, Николай, хорошо говорить всякие умные слова. А каково мне? Как я буду жить с ним рядом? Может, обниматься с ним прикажешь?
— Крайности, Антон Силыч, ни к чему, — сказала Аниса. — Обниматься, разумеется, нет нужды. Но и лежачего, как известно, не бьют. Человек к нам с повинной, а мы на него с кулаками? Зачем же так?
— Человек? — со скривившимся, как от острой боли, лицом спросил Колыханов. — Вы бы посмотрели на него в бою под Надзорным — не человек, а зверь. Вас тогда еще на свете не было, и видеть вы не могли. Я-то видел…
— Антон Силыч, перемены-то в жизни какие, — несмело возразила Аниса. — Да и указание есть из района…
Колыханов ничего не сказал и ушел, припадая на левую ногу.
— Жизнь прожил, а все такой же, — грустно заметила Аниса.
— Его тоже можно понять, — сказал Николай.
Домой Аниса забежала на минутку. Ее мать, Дарья Васильевна, уже повязывала косынку, собираясь уходить в пансионат, где она работала поварихой.
— Мамо, накормите меня! Я проголодалась. А в пансионат пойдем вместе.
— Что-то ты, доню, редко бываешь у нас, — сказала мать. — Мотаешься по полям да по заседаниям, поесть тебе некогда. Но чем же, сердешную, накормить? Хочешь, поджарю яичницу в сметане?
— Только побыстрее!
Еще в то время, когда Дарья стряпала в пятой бригаде, она снискала у колхозников любовь и уважение. И вы думаете чем? Вкусными обедами! «Золотые руки у этой украинки, — говорили о ней. — Продукты получает обычные, какие выдаются во все бригады, а кушанья у тети Даши такие, что пальчики оближешь». Мужчины добавляли: «Что и говорить, во всех смыслах аппетитная стряпуха!» И при этом на лицах у них цвела понимающая улыбочка.