Хотя распоряжения эти большинству не очень-то пришлись по душе, подозрение, что они и в самом деле несколько превысили границы законного, а даже привычное уважение к судье заставили всех немедленно подчиниться.
Когда те, кому надлежало уйти, скрылись из виду и на скале остались лишь лица, особо заинтересованные в том, чтобы раскрыть наконец тайну, Мармадьюк, указывая на майора Эффингема, сказал, обращаясь к его внуку:
— Не унести ли нам твоего деда под укрытие, пока не прибудет моя карета?
— Нет, сэр, воздух ему полезен, он всегда старался быть под открытым небом, если при этом не грозила опасность быть обнаруженным. Я не знаю, как мне поступить дальше, судья Темпл: должен ли я, могу ли я позволить, чтобы майор Эффингем стал членом вашей семьи?
— Ты сам будешь судить об этом, — ответил Мармадьюк. — Твой отец — друг моей юности. Он доверил мне все свое состояние. Когда мы расставались, он, полностью на меня полагаясь, не пожелал брать никаких расписок, никаких документов, подтверждающих передачу мне его имущества, хотя, правду сказать, для того и не было ни времени, ни подходящих обстоятельств. Ты знал об этом?
— Несомненно, сэр, — ответил Эдвардс или, как отныне мы будем называть его, Эффингем.
— Наши политические взгляды разошлись, и мы решили, что, если здесь победит революция, я смогу сохранить для него все его состояние, ибо никто не знал о том, что оно принадлежит ему. Если же король удержится, то такому лояльному подданному, как полковник Эффингем, нетрудно будет вернуть свое имущество. Это тебе ясно?
— Пока все верно и правильно, — сказал юноша, все еще сохраняя недоверчивый вид.
— Слушай, слушай, мальшик, — проговорил немец. — Судья Темпл — самый шестный шеловек.
— Нам всем известно, каков был исход войны, — продолжал Мармадьюк, не обращая внимания ни на того, ни на другого. — Твой дед остался в Коннектикуте, и его сын регулярно высылал ему вспомоществование, достаточное для того, чтобы старик ни в чем не нуждался. Все это я хорошо знал, хотя мне не приходилось встречаться с майором Эффингемом даже в разгар нашей дружбы с его сыном. Вместе с войсками твой отец вернулся в Англию хлопотать о возвращении своего имущества. Он потерпел огромные убытки, все поместья его были проданы, но купил их я. Это было продиктовано вполне естественным желанием устранить все препятствия, когда для него придет время получить все свои владения обратно.
— Никаких препятствий и не было, кроме одного: нашлось слишком много претендентов.
— Но никто бы не мог тягаться с законным владельцем, и я открыто объявил, что распоряжаюсь капиталом, с течением времени и моими собственными усилиями умноженным во сто крат, только как опекун. Ты знаешь, что сразу же после войны я снабжал твоего отца значительными суммами.
— Да, вы посылали ему деньги до тех пор, пока…
— Мои письма стали приходить обратно нераспечатанными. Характером твой отец походил на тебя: порой он бывал излишне тороплив и резок. Но, возможно, тут была и моя вина, — сказал судья, как бы с упреком самому себе. — Быть может, я, как всегда, заглядывал слишком далеко вперед, слишком тщательно рассчитывал. Признаться, для меня было тяжким испытанием позволять человеку, которого я искренне любил, на протяжении семи лет думать обо мне дурно, и все это для того, чтобы он смог в свое время открыто заявить о своих правах на имущество и получить компенсацию за убытки. Но, если бы он прочитал мои последние письма к нему, ты бы знал всю правду. Те, что я послал ему в Англию, твой отец прочитал, об этом сообщил мне мой поверенный. Твой отец умер, Оливер, зная все. Он умер моим другом, и я был убежден, что ты погиб вместе с ним.
— Мы были бедны и не могли оплатить проезд за двоих, — ответил юноша с необычайным волнением, которое охватывало его всякий раз, когда разговор касался плачевного положения его семьи. — Я дожидался возвращения отца, и, когда до меня дошла печальная весть о его гибели, у меня не оставалось ни гроша.
— И что же ты предпринял, мой мальчик? — спросил Мармадьюк с дрожью в голосе.
— Я поехал разыскивать деда. Я понимал, что он остался без всяких средств к существованию теперь, когда перестали приходить деньги от его сына. Добравшись до места, где жил старый майор Эффингем, я узнал, что он выехал неизвестно куда, хотя наемный слуга, покинувший старого человека в его бедности, после моих настойчивых расспросов признался, что моего деда увез какой-то старик, бывший слуга майора. Я тотчас догадался, что это был Натти, потому что мой отец часто…
— Так, значит, Натти был слугой твоего деда? — воскликнул судья.
— И этого вы тоже не знали? — спросил явно изумленный юноша.
— Как мог я это знать? Я никогда не встречался с майором Эффингемом, при мне никто не упоминал тогда имени Бампо. Для меня Натти был всего лишь охотник-траппер, лесной житель. Таких здесь немало, и потому он не вызывал во мне особого интереса.
— Натти вырос в семье моего деда, служил ему на протяжении многих лет, сопровождая его во всех походах на Западе, где и пристрастился к лесам. Его оставили здесь как «туземца» на земле. Могиканин — мой дед когда-то спас ему жизнь — уговорил делаваров отдать майору эту землю, когда те приняли моего деда как почетного члена своего племени.
— А отсюда, стало быть, и разговоры о твоей «индейской крови»?
— Да, это моя единственная «кровная» связь с индейцами, — ответил Эдвардс, улыбаясь. — Майор Эффингем стал как бы сыном могиканина, в то время одного из величайших людей своего народа, и мой отец, посетивший делаваров, когда был еще мальчиком, получил от них прозвище «Орел», вероятно, за свой орлиный профиль. Это прозвище перешло и на меня. Другого родства и связей с индейцами у меня нет, хотя, признаюсь, судья Темпл, порой я готов был пожелать, чтобы именно таким было — и мое происхождение и мое воспитание.
— Продолжай свой рассказ, — сказал Мармадьюк.
— Мне осталось мало что добавить, сэр. Я отправился к озеру Отсего — я часто слышал, что Натти живет именно там, — и действительно нашел своего деда в хижине старого охотника — верный слуга скрывал от всех своего старого господина, он не хотел, чтобы люди видели, как обнищал и впал в старческое слабоумие человек, которого народ когда-то так уважал и почитал.
— И что же ты предпринял затем?
— Что я предпринял? Я истратил последние деньги и купил ружье, надел грубую одежду и стал охотиться вместе с Кожаным Чулком. Остальное, судья Темпл, вам известно.
— А почему ты не искаль старый Фриц Гартман? — сказал немец с упреком, — Разве ты никогта не слышаль имя старый Фриц Гартман, твой отец не говориль обо мне?