Читать интересную книгу Народы и личности в истории. Том 2 - Владимир Миронов

Пришлось идти писарем к тому же Эстерхази. Отметим и то, что талант Листа с самого начала, можно сказать, «огранивался» всей Европою. Музыковед Г. Крауклис писал: «Лист родился в Венгрии, воспитывался и стал великим артистом во Франции, впервые по-настоящему ощутил себя художником-творцом в Швейцарии и Италии, его главный творческий период связан с Германией, в последние полтора десятилетия его жизнь протекает попеременно в Италии, Германии, Венгрии. Культура, природа этих стран оставили существенный след в творчестве и мировоззрении Листа, а его деятельность, в свою очередь, была существенным вкладом в музыкальную жизнь каждой из них». Хотите стать великими? Нет ничего проще… Свято и последовательно выполняйте ряд правил, которых придерживался Лист, и боги непременно вознаградят вас.

Первое и главное правило было установлено им в 26 лет: «вставать до свету и работать каждый день». Второе – заключалось в неустанном стремлении овладеть всей полнотой мировой культуры. В монографии о творчестве Листа говорится: «Листа интересует все на свете: мировая литература и экономика, философия и история, жизнь народов древности и фантастика, итальянские поэты и французская проза – от Вольтера до Сен-Симона. Вот Гёте, Кант, Гегель, Шеллинг, вот венгерская литература в отличных переводах. Американцы с их литературой об охотниках на бизонов. И разумеется, собрание партитур» (Д. Гаал). Смолоду его девизом стали слова «Самообразование и страсть к совершенству». Он пишет другу: «Вот уже 15 дней мой ум и мои пальцы работают как проклятые. Гомер, Библия, Платон, Локк, Байрон, Гюго, Ламартин, Шатобриан, Бетховен, Бах, Гуммель, Моцарт, Вебер – все вокруг меня. Я изучаю их, размышляю над ними, глотаю их с увлечением… Ах! Если я не сойду с ума, ты найдешь во мне опять художника».[536] Прекраснейшая музыка и рождается из высоких мыслей.

Если после Бетховена искусство изменило свой стиль, то с появлением Листа и Вагнера оно стало более поэтичным и историчным. Лист считал, что композитор должен быть одновременно и поэтом, выразителем идей времени. Речь шла о союзе музыки, литературы и философии, о неком музыкальном эквиваленте поэзии.

Силой своего могучего таланта он словно переводил творения великих поэтов на язык звуков. Так появились его изумительные симфонические поэмы – «Орфей» и «Прометей» (по древнегреческим мифам), «Тассо» (по Гёте и Байрону), «Прелюды» (по Ламартину), «Мазепа» и «Что слышно на горе…» (по Гюго), «Гамлет» (по Шекспиру), «Идеалы» (по Шиллеру), «Фауст» (по Гёте), «Венгрия» и даже поэма по картине немецкого живописца «Битва гуннов». За Листом, создателем симфонической поэмы, последуют и другие композиторы: французы (Сен-Санс, Франк, Шоссон), чехи (Сметана, Дворжак), немцы (Штраус, Вагнер, Вольф), русские (Чайковский, Скрябин). Вагнер будет использовать литературные сюжеты в «Макбете», «Дон Жуане», «Тиле Уленшпигеле», «Дон Кихоте». Известны тесные связи Листа с русской культурой – Глинкой, Кюи, Бородиным, Римским-Корсаковым, Лядовым, Тургеневым, Герценом, А. К. Толстым.[537]

Лист виртуозно владел фортепьяно. Шопен говорил, что он в состоянии не только поразить и потрясти публику, но и покорить, повести ее за собою, а поэт Генрих Гейне называл Листа «Атиллой» (вождь воинственных гуннов), упрекая за то, что пальцы исполнителя «слишком бешено носятся по клавишам». Сама манера исполнения давала выход его темпераменту. Во время концертов рояли, как говорил Гейне, буквально «истекают кровью и визжат под его пальцами». Казалось, он приносил в жертву некое священное животное или даже самого себя.

Один из критиков так отзывался о концерте Листа: «После концерта он стоит, словно победитель на поле сражения… покоренные фортепиано лежат вокруг него, порванные струны развеваются как… флаги побежденных, запутанные инструменты боязливо прячутся в дальних углах». Словом, это был один из величайших музыкантов мира, воплотивший пережитые им страсти и волнующие его образы в музыку. Нельзя забывать и о миссионерской деятельности музыканта-просветителя, о его страстных выступлениях в защиту ряда художников.[538]

Талант Листа, его тонкий музыкальный вкус служил своего рода маяком. Вагнер писал Листу из Парижа (1850): «Друг мой, я только что просмотрел несколько страниц партитуры «Лоэнгрина» – вообще говоря, я не перечитываю никогда моих работ. Меня охватило невыразимо страстное желание увидеть эту вещь на сцене. Взываю к твоему сердцу. Поставь «Лоэнгрина»! Ты единственный человек, к которому я обращаюсь с этой просьбой. Никому, кроме тебя, я не мог бы доверить осуществления этого дела. Но тебе поручаю его с полным и радостным спокойствием… Пусть его рождение в мир будет делом твоих рук!» В другом письме, из Лондона (l855) Вагнер выразил поддержку мыслям о симфонии «Данте», называя при этом Листа «лучшим из смертных», который представляется ему «настоящим сверхчеловеком».[539]

Лист поражал современников необычностью своего таланта. Он знал наизусть чуть ли не всю мировую музыкальную литературу. Это был истинный философ в музыке. Исторгаемые им звуки способны были заставить даже невозмутимо покорных бюргеров исполнить «Марсельезу». Писатель Г. Х. Андерсен вспоминал о датских концертах Листа: «Последователи Гегеля слышат в его музыке отзвуки своей философии, гигантские волны мудрости, мчащие человечество к брегам совершенства. Поэт видит в Листе поэта, а странник – в первую очередь я сам – видит при звуках его музыки сказочный край, который он уже когда-то видел или еще только собирается посетить».

Играл он так, что возвышался «на целую голову» над величайшими музыкантами мира. Вагнер обожал Листа и преклонялся перед его талантом, говоря, что сохранил благодаря тому «остаток веры в жизнь». Познакомившись с Листом, Берлиоз стал его другом на всю жизнь. Во время одного из концертов Листа он не выдержал напряжения переполнявших его чувств и расцеловал великого мастера. О силе таланта венгерского композитора, его необыкновенном исполнительском даре Берлиоз однажды высказался так (письмо Листу в Веймар): «Перефразируя слова Людовика XIV, ты можешь сказать с полной уверенностью: оркестр – это я! Хор – это я! Дирижер – также я! Мой рояль поет, мечтает, сверкает, гремит. Он может соперничать с самым искусным взмахом смычка. У него, как у оркестра, свои металлически звенящие гармонии, и без всяких приспособлений он, как оркестр, может вверять вечернему ветерку свое облако феерических аккордов и туманных мелодий… Мне не требуется ни театра, ни закрытой декорированной сцены, ни широких ступеней, мне не нужно утомлять себя долгими репетициями. Я не нуждаюсь ни в ста, ни в пятидесяти, ни в двадцати музыкантах. Мне они не нужны совсем, мне даже не нужны ноты. Обширный зал, большой рояль – и я господин широкой аудитории. Я появляюсь – мне аплодируют; моя память пробуждается, ослепительные фантазии рождаются под моими пальцами, им отвечают восторженными кликами; я пою "Ave Maria" Шуберта или «Аделаиду» Бетховена» – и все сердца стремятся ко мне, в груди у каждого замирает дыхание… Волнующая тишина, глубокое, сосредоточенное восхищение… Это мечта!.. Это одна из тех золотых грез, которые посещают тех, кто носит имя Листа или Паганини».[540]

Собор Св. Стефана в Вене.

В 1848–1849 гг. Венгрия корчилась в муках революций и освободительных войн… Внутри австрийской империи обострились противоречия. Сербы требовали свобод вероисповедания и самостоятельности православной церкви, ратуя за восстановление сербского воеводства и создание национального правительства. Румыны в Трансильвании высказывались в пользу отделения от Венгрии. Наконец, сами мадьяры во главе с Лайошем Кошутом (1802–1894) создали правительство и свою армию. Венгры опубликовали Декларацию независимости, где было торжественно заявлено о низложении Габсбургов (1849). Поэт Ш. Петефи писал в эти тревожные, героические дни:

Венгерец вновь венгерцем стал!Он сам собою стал отныне, —Не будет больше он слугойПри иноземном господине.Венгерец вновь венгерцем стал —Ярма он не потерпит снова.Звеня, осеннею листвойНа землю сыплются оковы…Венгерец вновь венгерцем стал,Героем стал на поле брани,И мир, великий мир, глядитНа чудеса в венгерском стане.Венгерец вновь венгерцем сталИ вечно будет сам собою,Иль в славный час, ужасный часУмрем мы все на поле боя![541]

Чуда все-таки не произошло…Силы противоборствующих сторон неравны: против 150 тыс. императорских солдат Австрии и славянских инсургентов венгры смогли выставить 100 тысяч революционеров. Слишком рано Кошут уверился, что с Габсбургами уже покончено окончательно и бесповоротно… «Господь может покарать меня всякими напастями, – восклицал он, – но одной беды он не может на меня наслать: это снова сделаться когда-нибудь подданным австрийского дома!». Он поспешил с оптимистическими выводами, ибо русский царь предоставил в распоряжение австрийского императора армию. В итоге после ряда поражений Л. Ко-шут удалился в изгнание, а 23 тыс. венгров сложили оружие и сдались на милость русской армии (1849). Лист всем сердцем был с восставшими. Но его оружие – музыка (отзвуки этих тем слышны в симфонической поэме «Венгрия» и в «Битве гуннов»). Напрасно Генрих Гейне брызгал ядовитой слюной: «И Лист – он выплыл жив и здрав, / Он под родным венгерским небом, / На поле брани не попав, / Убит ни русским, ни кроатом не был». Но жалкому ли трусу упрекать в отсутствии смелости венгерского композитора?! Тем более что сам Гейне вообще не знал, что такое – «родное небо». Как писал Э. Гринье, он фактически находился на содержании иностранного государства. «Генрих Гейне получал четыре тысячи в год из тайных фондов казначейства (Франции), и время от времени приходилось доказывать министру, что он заслужил это солидное жалованье. Очевидно, он заставлял меня переводить главным образом те статьи, в которых благоприятно отзывался о Франции. Бумаги, обнаруженные в Тюильри в 1848 году, дали мне ключ к разгадке этой тайны». Уже тогда «диссидент» и «содержанка» были синонимами.