Сафия сказала отцу:
— Мы хуже Амины-Алибы. Она живет, не сознавая себя; не сознавая себя, существует. Не сознавая себя, она преследовала Андреаса. А мы осознанно дали расточиться его душе, ради спасения чужих людей. Как мне больно от этого! Я всё знала, всё чувствовала, зачем же я не спасла его?
— Сейчас кажется, что это было бы легко, — ответил Раббани тихо. — Но это было невозможно, хотя ты сейчас не поверишь мне. Будем винить себя — это неизбежность, не можем избежать своей вины. Я запишу всё; и его запомнят, и душа будет жить; будут думать о нем, любить. Пусть запомнят его.
— Твои слова страшнее самого страшного утешения, — сказала Сафия. — Ты знаешь какую-то суть, отчего ты не можешь словами записать ее?
— Не могу. Запишу то, что смогу. Не сердись. Найди другую суть, попытайся.
— Отчего всегда можно изобличить человека в каких-то дурных мыслях и чувствах? Даже когда он сам чувствует себя искренним… Отчего смеются над высокими чувствами и словами? Отчего не верят?..
— Не думай об этом. Сделай то, что тебе хочется сделать…
Сафии вот что пришло на мысль: его сказочность и страшное мучительное — она самонадеянно думала, что разрушит это и освободит его; а на самом деле (было такое «на самом деле») она сама была всего лишь затянута, втянута во всё это, будто в паутину (паук — Арахна!), и убивала его, как все…
Было странно. Потому что теперь она нетерпеливо винила всех, и себя, и отца, — ведь они все погубили его, погубили Андреаса. И она не оправдывала никого, и себя не оправдывала. А прежде бывало такое, что готова была всегда оправдать людей… И она поняла, увидела беспощадно для себя, как люди соединяются плотски; и покупают и продают этим себя и других; и все рассчитывают… Всё покупалось и продавалось, приобреталось за это. Она была вне этого, осмелилась противостоять; и должна была за свое противостояние подвергнуться издевательскому осмеянию и злобному презрению. Но Андреас не ушел, никуда не ушел. Теперь был с ней, был с ней своими утешением и жалостью к ней. Это и было — душа?.. Душа еще была рядом с телом, когда она увидела его в первый раз после смерти. Потом тело опустили в землю, а душа оставалась с ней и с его матерью, потому что они любили его. И теперь, когда он стал — душа, любили его…
* * *
Могилу засыпали землей. Пошел мокрый снег, совсем пасмурно сделалось; будто небо и окрестности оплакивали умершего.
* * *
Теперь Сафия поняла, зачем это говорение при оплакивании. Раньше ведь не понимала. Уже он в земле, так странно и больно; задыхаешься от мысли, что он не может дышать. Вдруг он задыхается? Тело милое распадается под землей… Мать закрывает лицо ладонями и плачет…
Мать смотрит на Сафию — внимательно и даже с надеждой. Что хочет услышать? Если бы знать и сказать то самое…
«Его матери сейчас нужны мои слова. А я люблю ее»…
Нужно не только, чтобы хорошо сказали об умершем, но чтобы перешел в искусство слова умерший, стал красивыми и высокими словами…
Распрямилась и стояла, чуть покачиваясь взад и вперед. Ладонь — к груди, потому что было больно в груди, где косточка подкожная между грудями.
Вспомнила, как видела его: сначала лежал на столе, прикрытый, только голова и плечи открыты; после — в гробу лежал — уже омытый, прибранный, в той свадебной одежде из белого с голубизной шелка, снова молодой и прекрасный; но тот, первый, был ближе ей…
— Спаситель города и людей… мальчик мой… — начала высоко…
Голос прервался и начал снова:
— Спаситель города и людей…
Покачиваясь тихонько взад и вперед… стояла… вытянувшись, распрямившись… руки — ладони — судорожно — к ключицам под платьем… чувствовала ключицы растопыренными пальцами… Замолчала и вдохнула судорожно, приоткрыв рот…
— Андреас!.. Андреас!.. Андреас!..
На пол легко села, легко поджала ноги под себя… Раскачиваясь — руку к груди — больно в груди, во всем ее существе больно; но это даже хорошо…
Не плакала и говорила, порою переводя дыхание, замолкая… Рвала одежду на себе. Для такого говорения надевают плохую одежду, чтобы не жаль было рвать. Она надела свадебное красное платье, а под платье — рубашку из толстого полотна, чтобы тело было прикрыто. Рвала, тянула на себе, дергала платье; красивая ткань поддавалась…
— Если ты будешь выбирать еще, больше не выбирай смерть; потому что ты единственный мой, единственная моя защита. Нет у меня другой поддержки, кроме тебя. Там, где твоя душа, молодая и прекрасная всегда, там рай для меня. Я мертвая была, и тело мертвое; увядшее, старое, больное и противное взору. И вдруг я ожила так странно и легко. Я чудо почувствовала. Моя душа пошла вперед. Лился тоскливый серый свет, и вдруг появился живой радостный свет. Я знаю, что это ты, но я боюсь, ведь ты совсем молодой теперь, ты ждал меня так долго и терпеливо, а я так долго к тебе шла. Но теперь мне уже не больно. Ты улыбаешься, ты всё мне простил, я уже ни в чем не виновата. Я увидела, нет, я почувствовала свои глаза и волосы, улыбку на своем лице, — всё молодое прежнее, снова я красивая. Ты ждешь меня, так долго ты ждал меня. Такая счастливая, я замираю; я боюсь на тебя смотреть, я поднимаю ладони к глазам. Ах, зачем случилось это несчастье? Зачем так высоко это было? Не надо, чтобы ты лежал мертвый. Забудь страшное окно. Говори мне свои слова нараспев: «Я святой, я слепой». Зачем так мучился в жизни единственный мой? Вот всё и кончилось, вот всё дошло до гробовой доски. Из одних печалей мы были сотворены, из одних и тех же горестей мы с тобой были сотворены. Как мне больно теперь! Но теперь ты будешь вместе со мной, никуда не уйдешь от меня, навсегда не покинешь меня. Мыслями и чувствами будем делиться, из одной чашки будем пить воду и вино. Из одной чашки с тобой буду пить! Будем ходить, обнявшись, и говорить. Одна судьба, одни слова, одна боль. Как мне хорошо, оттого что мы с тобой — одно! Ты уже не болен, ты здоров. Ты улыбнулся, потому что ты видишь меня. Страшных слов не будешь мне говорить. Жалеешь меня, спрашиваешь: «Я не обидел тебя?» Я так отчаивалась, так мучилась! Нельзя уйти из замкнутого круга; и это хорошо, что нельзя уйти из замкнутого круга. Нельзя без слёз и без боли в жизни, и нельзя без тебя. Никто ничего плохого не скажет обо мне. И душа твоя больше не будет болеть. Пойдем, пойдем. Пойдем в наш свадебный город. Никогда не заставят нас покинуть этот город. Я увижу тебя, дорогу к тебе я найду…
Андреас, Андреас, Андреас! Все люди плачут в городе, все женщины плачут. Все знают, какой ты хороший, добрый, сладкий. Все повторяют твое имя. Я стою и плачу, твоя мать простит меня. Я не могу повредить твоей душе. Если бы я могла так заботиться о тебе, когда ты живой был! Я хочу, чтобы ты жил!