Но вот обстановка изменилась, и Степан Прокофьевич считал, что нужно пожертвовать покосами.
— Ну и положеньице!.. — Орешков зажмурился, печально вздохнул: — Эх-ма, кругом тьма… Тогда хоть кровь из носу, а все равно строй на Камышовке.
— Да, только так. Ну, решаем?
Все задумались. На пути, который предлагал Степан Прокофьевич, были огромный риск и ответственность: вдруг почему-либо строительство на Камышовке сорвется, а покосы стравлены… Но либо этот путь, либо Рубцевич и Застреха столкнут назад — снова раскачивать мертвую зыбь.
В поселке в заезжем доме вспыхнул огонек.
— Еще кто-то пожаловал, — кивая на свет, сказал Орешков. — Не сам ли уж Рубцевич?
— Это у Застрехи. Он остановился в заезжей, — сказал Степан Прокофьевич.
— А-а… Трудится, значит, под нас копает, — заворчал Орешков, переводя взгляд то на своих собеседников, то на огонек. — Сожрал наш парк. Нынче по его милости гоняли мы половину поголовья за Енисей. И все мало ему. Готовит еще что-то. — Орешков вдруг побагровел, застучал кулаком о стол и закричал так, словно был перед многолюдной площадью: — Довольно! Я работаю здесь пятнадцать лет. Уже истратил сердце. Всю жизнь оставлю. И вдруг какой-то гастролер будет вязать мне руки, диктовать: «Нельзя». И чтобы я уступил ему?! Нет. Прочь с дороги!
— Павел Мироныч, пожалейте наши уши! — взмолилась Домна Борисовна. — Какой вы неладный. Ни капли постоянства. То ничем не проймешь вас, то вдруг шум на весь поселок.
— Ничего не пощажу!.. — продолжал Орешков несколько тише, но все еще неприятно громко. — И покосы скормлю, а ему распоряжаться здесь все-таки не дам!
— Садитесь и переделывайте пастбищный план. А кричать… — Домна Борисовна нахмурилась и встала. — Мне надо в родилку.
Ушли все, кроме Орешкова. Он перебрался в свой кабинет, раскинул карту на полу и, ползая по ней на коленках — после трудного дня ноги уже не могли держать его, — начал по желтым пятнам сенокосов расставлять номера табунов, косяков, гуртов, отар.
Огонек в заезжей погас. И Орешков думал: «Эх!.. Не огорошил бы утром Застреха каким-нибудь приказом».
8
Первыми на Главном стане проснулись гуси. Здесь любят водить их, почти в каждом доме стадо. Чуть только на востоке заалелось небо, они, громким гоготом сзывая и подгоняя своих маленьких, заковыляли на речку.
Разбуженный криком гусей, Степан Прокофьевич больше уже не мог заснуть. На цыпочках, чтобы не разбудить жену, он перешел в кабинет и начал записывать, что надо сделать неотложно. Иногда отрывался от записной книжки и наблюдал, как наступает день, просыпается поселок. Откуда-то издалека еще невидимое солнце бросало через холмы на обрызганную мелкой росой степь нежный румяный отсвет. Степь отвечала солнцу все разгорающимся сиянием. Не верилось, что она, такая красивая, скоро будет безжалостно сожжена до последней травинки.
От конного двора прокатился к речке и затих там нестройный топот многих ног — гнали поить рабочих лошадей. На улице тоненько зазвенели ведра, как это бывает, когда их несут пустыми на коромысле. Степан Прокофьевич выглянул в окно. С ведрами шла Иртэн, шла медленно-медленно, будто храня что-то драгоценное, может быть еще не вполне отлетевшие сны. Вдруг раздался скрипучий, захлебывающийся рев, похожий на рев осла. Орал по-ослиному быстро крутящийся колодезный ворот.
В пролете меж холмов показалось горячее спозарань, совсем не майское солнце, на степь стало больно смотреть — так засверкала роса. Она быстро высохла, и степь приобрела голубовато-жухлый тон.
Колодец то и дело ревел. Степану Прокофьевичу надоело слушать его, и он направился к водоноскам. Шел через луговину, где стоял когда-то молодой парк. Эта грустная пустыня все время терзала Лутонина: квартира и контора напротив, идти в гараж, в конюшни, на речку — не миновать ее. Над травой кое-где торчали маленькие уцелевшие пенышки и напоминали, что вместо них, уже догнивающих, могли бы шуметь деревья с курчавой, желтовато-изумрудной и пахучей, как цветы, листвой!..
Рядом с одним из пенышков Степан Прокофьевич заметил березку, которая вновь пошла от живого корня; она была сантиметров пяти ростом, с двумя крохотными листочками, но обрадовала его, как целая большая роща. Отметил березку колышком и начал внимательно оглядывать другие пеньки. Нашел еще березки, тополя, кленики.
Важно и гордо покачивая бородатой головой, на луговину зашел пестрый лохматый козел. Степан Прокофьевич замахал на него руками:
— Пошел вон!
Козел продолжал невозмутимо шествовать.
— Вот упрямый дервиш! Вот пестрая дрянь!
Без всякого уважения к его священнодейственной осанке и походке Степан Прокофьевич схватил козла одной рукой за бороду, другой за рога и повернул обратно.
— Твой? — крикнул Лутонин женщине, которая, выгнав животину, закрывала ворота. — Убери! Туда!.. — резко махнул рукой в степь. Казалось, послушайся его, надо гнать козла на край света.
— С чего это? У всех ходят, а моему нельзя? С чего вдруг? — занозисто затараторила женщина. — Казенной травы пожалел?
Степан Прокофьевич поманил женщину к себе и начал показывать тополя, кленики:
— Видишь, видишь? — И глядел на нее так, будто она замыслила детоубийство. — Сама не паси здесь и другим закажи!
Хозяйка погнала животину в степь; нахлестывая, она все оглядывалась на Лутонина и бормотала:
— Ну и глазищи! Не взглянул, а словно бичом огрел. И как жена с ним, с таким, живет! Согласилась какая-то.
— Удивляюсь, как терпите вы эту музыку, — сказал Лутонин, подходя к водоноскам. — Рашпилем по сердцу, и то, кажись, легче.
— Привыкли. Нам хоть бы что, — отозвались они.
— Вот завидные ушки.
«Завидные ушки» понравилось водоноскам, и они засмеялись. Степан Прокофьевич послал девочку-подростка в гараж за мазью и, когда смазанный ворот пошел с тихим, добрым жужжаньем, порадовался:
— Вот как успокоили — и не услышишь.
— То-то и беда, что не услышишь, — сказала молодая задорная говорунья, повариха детского сада Анисья. — Теперь хоть не спи. А спать я здорова: не разбудят — до полдней прокатаю. Раньше надежно было — колодец поднимет.
— Найми сторожа. Любишь барыней быть — раскошеливайся, — начали шутить водоноски над поварихой. — Придет время вставать — сторож колотушкой тебя по голове.
— Что вы искали на поляне? — спросили водоноски у Лутонина.
Он сказал, что нашел молодую поросль — парк оживает, и попросил не гонять на поляну скот, не косить там траву.
— У нас все директора начинают одинаково, — заметила Анисья.
— Как же это? — спросил Лутонин.
— Все с парка. При Головине сажали, поливали, огораживали. При Застрехе рубили, жгли. И вы первым делом за парк.
— Немножко не так: я первым делом козла за бороду.
И опять все засмеялись.
На крылечко конторы вышел Ионыч, поглядел из-под руки на солнце и поплыл в своих валенках-лыжах к звоннице. Когда он поравнялся с колодцем, Лутонин спросил его:
— Много ли на твоих?
— Шесть. Иду на побудку.
— Проверим. — Лутонин достал часы. — Без пяти шесть.
— У меня часики мировые, — Ионыч радостно покивал на солнце: — Сколь ни ходят, и все без спотычки. Слыхивал я, гуляет оно, солнышко наше, миллиарды лет и все по одной струнке. А ведь стоит ему чуть-чуть споткнуться, на один шажок качнуться в нашу сторону — и сгорим. К примеру, мы здесь в Хакассии окститься не успеем и полыхнем, как солома.
— Горячо бывает? — Лутонин пошел рядом с Ионычем.
— Иной раз невтерпеж горячо. — Старик остановился над кустом дикого ириса, который пробился сквозь утоптанную землю улицы кинжаловидными листьями. — Вот она, трава, здесь прозывается пикулькой. В городе Абакане видал я: перед самым райисполкомом — там и топчут ее и ездят по ней всяко — все равно растет, цветет. Куда уж заядлей! А бывает, и ее так прихватит солнышко: стоит все лето рыжая, вроде старого косаря. — Ионыч отпустил шесть ударов молотком в треснувшее машинное колесо, заменявшее на звоннице колокол, и продолжал: — На нашем солнышке много народу испеклось, одних директоров с полдесятка, а помощников да мелких начальников… и не счесть. Только приедут и уже в обрат, пыль на дороге не успеет отстояться. Нынче горячо будет, дождичек забыл про нас, по костям чую — забыл: совсем не ломит кости.
В тарантасе, запряженном парой вороных, к ним подъехал Орешков и, поздоровавшись, спросил:
— Разговор идет о небесной механике?
— Угадали, — отозвался Лутонин.
— Как не угадать: Ионыч у нас знаменитый звездочет. — Повернулся к старику: — Сколько уже обретаешься ты в сторожах?
— До войны сел.
— И каждую ночь глядит в небо — дело не шуточное. — Орешков мотнул головой вверх: — Там наш Ионыч, как дома. Поговорить с ним — одно удовольствие. Но все-таки разрешите прервать вас!