когда ты прекратишь свои поиски, и если ты увидишь его, ты не узнаешь его, потому что он будет безымянным и неизвестным, и если твои глаза упадут на его лицо, они не увидят его, потому что они не будут знать, что это его лицо. И если он жив, то это будет как если бы он был мертв. И все же ... . . и все же ... . . ты должна продолжать поиски, ибо если он должен быть спасен, только ты можешь спасти его.”
Теперь, стоя в номере отеля "Прагсер Уайлдси", Шафран наконец поняла значение и истинность этих слов. Она смотрела на сморщенное, бритоголовое, почти человеческое существо, лежащее в постели с капельницей в руке. Каждый клочок плоти был изглодан с его лица. Над выступающими скулами его виски были вогнуты, как блюдца. Под ними на щеках была тонкая, как пергамент, кожа, натянутая до предела. Голые руки, неподвижно лежавшие на простыне, которой он был накрыт, были сверху донизу покрыты алой сыпью, как и плечи и шея. Она не видела и не слышала, дышит ли он, так слабо вздымалась и опускалась его грудь. И все же она знала, что это он.
“Это тот, кого ты ищешь?- Спросил Питер Черчилль.
“Да, - ответила Шафран без малейшей тени сомнения в голосе.
“Откуда такая уверенность?”
“Потому что . . .”
Шафран замолчала. Как она могла объяснить пророчество? Мужчины могли быть вежливы с ней внешне, но она знала, что они будут думать внутри - еще одна глупая женщина, верящая в бессмыслицу и Мумбо-Юмбо. Потом что-то привлекло ее внимание - коричневая от времени и грязи карточка, сложенная вчетверо и лежавшая на столике рядом с кроватью. Она подняла его и развернула. Ей хотелось кричать, плакать, рвать на себе одежду в библейском трауре. Но она заставила себя успокоиться и сморгнула слезы, положив карточку на стол и разгладив ее так, чтобы ее можно было разглядеть как фотографию, хотя изображение на ней было потертым и выцветшим до серого цвета.
Шафран полезла в сумку и достала фотографию, которая всегда была с ней. Она положила его на стол рядом с другим. - Смотри, - сказала она.
Два англичанина и молодой американский врач, стоявший у кровати, когда они вошли, склонились над фотографией.
- Боже мой, - пробормотал Джек Черчилль.
- Невероятно, - сказал доктор.
Питер Черчилль выпрямился. “Я вижу, что это ты, но тот человек, с которым ты, действительно он?”
- Да, в Париже, весной тридцать девятого года.”
Доктор взял ее за руку и отвел в сторону. - Мадам, я должен сказать вам, что мистер фон Меербах близок к смерти. У него сыпной тиф. Я ввел пенициллин, как только мы нашли его, но ... . . хорошо. . . Боюсь, мы опоздали.”
- Нет, - сказала Шафран, и теперь ее голос звучал твердо и непоколебимо. “Это неправда. Я знаю, что это не так. Он должен жить. Я. . .- Она задумалась, как объяснить свою веру в пророчество, и решила, что нет смысла даже пытаться.
“Он должен жить, - настаивала она.
- Мэм, я сочувствую вам. Я действительно так думаю. Но иногда нам приходится смириться с неизбежным.”
“Мы знаем. И я говорю вам, что Герхард фон Меербах неизбежно выживет. И я буду тем, кто проследит, чтобы он это сделал.”
•••
Три дня и три ночи Шафран оставалась у постели Герхарда. Принесли походную кровать и поставили ее вдоль одной из стен, чтобы она могла отдохнуть в течение нескольких коротких мгновений сна, которые она себе позволила. Когда его охватила лихорадка, она успокоила его лоб холодными компрессами. Затем она заменила промокшие простыни свежими, а доктор или кто-то из Черчиллей поднял Герхарда на руки, потому что он весил не больше ребенка. Когда он замерзал, она укрывала его пуховыми одеялами и пледами.
Все это время доктор следил за тем, чтобы капельница с глюкозой и физиологическим раствором поддерживала гидратацию Герхарда и давала ему достаточно энергии для поддержания нормального функционирования организма.
- Я должен предупредить вас, - сказал он, - что недоедания такого масштаба достаточно, чтобы вызвать внезапную, полную недостаточность органов самих по себе, не говоря уже о том, что оно сопровождается такой серьезной болезнью, как сыпной тиф. Он может уйти в любой момент.”
“Он этого не сделает, - настаивала Шафран. И все же она знала, что Герхард все еще существует, а не живет. Он оставался без сознания и неподвижен, глубоко в коме, из которой, казалось, не было выхода. Но она не позволила ему соскользнуть еще глубже в последний мрак смерти. Она рассказывала ему о своей жизни на Бейкер-Стрит, о своей учебе в Шотландии, о своих приключениях в Северной Африке, Греции и Нидерландах - обо всем, кроме Дэнни. Она принесла книги из библиотеки отеля и читала ему на немецком и английском языках.
"Где-то внутри он слышит мой голос", - сказала себе Шафран. Вот что его разбудит.
Но он не проснулся, и на четвертую ночь тело Герхарда охватила лихорадка. И на этот раз она никуда не делась.
“Это критическая точка, - сказал ей доктор. “Я думаю, можно сказать, что он ее пройдет или сломается.”
Горничные принесли ей стопку простыней и полотенец. Шафран проводила час за часом, делая все возможное, чтобы охладить температуру Герхарда и сохранить его постель свежей. Ночь превратилась в день, а лихорадка все еще бушевала. Хрупкое тело Герхарда, казалось, горело изнутри. Казалось невозможным, что он мог бы стать еще более уменьшенным, и все же он заметно терял вес.
На следующее утро в одиннадцать у Герхарда начала понижаться температура. Через час все вернулось на круги своя. Он казался более спокойным. Но он все еще находился в глубокой коме.
“Вы больше ничего не можете для него сделать, - сказал доктор Шафран. “Как я уже сказал, это вопрос выбора. . . Теперь мы должны подождать и посмотреть, что будет. - Он посмотрел на нее, как на очередную пациентку, и сказал: - Ты очень устала. Тебе нужно немного отдохнуть.”
“Я не могу.”
- Конечно, можешь. Ты должна. В таком виде ты ему не нужна.”
Это был единственный аргумент, который мог убедить ее, и доктор это знал.