Читать интересную книгу Кавказ - Александр Дюма

— Вы возвращаетесь с Кавказа?

— Да.

— В таком случае, вы не познакомитесь, а только продолжите знакомство.

— Прекрасно, стало быть, на вашем пароходе есть грузины? Армяне? Имеретины?

— Куда там, — триста самых чистокровных кабардинцев.

— Они отправляются в Константинополь?

— Именно.

— Стало быть, они эмигранты?

— О, нет, просто — спекуляция.

Я взглянул на капитана.

— О, господи, — произнес он, — ведь ясно ж, как день, что они едут продавать на рынке своих жен и детей.

Я прервал его:

— И вы, капитан, содействуете этой гнусной сделке?

— Что поделаешь! У них все в ажуре, придраться не к чему. У каждого выправлен паспорт. Женщины, думая, что они выйдут замуж за пашей или попадут в гарем султана, вполне довольны предстоящей участью. Черт возьми! Обратись они к нам за покровительством, мы бы вмешались, но они-то молчат!

— В таком случае вы правы, капитан, — я попал и впрямь вовремя. Когда же мы возвратимся на пароход?

— Когда изволите, — сказал г-н Бодуи, — вот ваши документы.

Через час мы были на пароходе.

— Ну? — спросил я капитана, оглядываясь по сторонам: — Где же ваши кабардинцы?

— Внизу.

— Можно к ним спуститься?

Он посмотрел на часы:

— Это не составит труда, тем более, что вы, я полагаю, желаете видеть в основном кабардинок.

— Признаюсь, до сих пор я чаще видел мужчин, нежели женщин.

— Ну, так вы сейчас увидите процессию.

— Куда же пойдет эта процессия?

Едва я задал этот вопрос, как из люков появились люди. Впереди шествовал почтенный белобородый старец, за ним семьдесят-восемьдесят женщин от десяти до двадцатилетнего возраста. Колонна уходила за штирборт (правая сторона судна) и возвращалась через бакборт (левая сторона судна), женщины спускались обратно в люки, весьма грациозно.

— Не угодно ли? — спросил меня капитан. — Все это продается.

— Признаться, нет, — отвечал я, — это вовсе не соблазняет меня. А нельзя ли увидеть трюм, в котором они плывут?

— Есть у вас персидский порошок от насекомых?

— Есть, но в чемодане.

— Так откройте свой чемодан.

— Не могу, это нелегко.

— В таком случае загляните через люк.

И я заглянул: мужчины и женщины помещались посемейно, группками, целый день они не двигались, если не считать утренней прогулки типа той, которую я уже видел. Все было отвратительно грязно.

Между тем позвали к обеду.

— Вы готовы? — спросил капитан старшего машиниста.

— Да, капитан.

— Так поднимем якорь и пойдем на всех парах: мы запоздали на целые сутки, и скоро начнется плохая погода.

Действительно, скрипка была настроена. Но что это за скрипка? — спросите вы, любезный читатель. Это просто веревочное приспособление, придающее столу вид гигантской гитары, и служит для того, чтобы при качке не давать тарелкам, стаканам, бутылкам и блюдам скатываться со стола на пол.

Вообще, когда скрипка поставлена, собеседники за столом довольно редки. Впрочем, за столом капитана нас было только трое: Муане, Григорий и я.

Наконец мы остались вдвоем — Муане и я. Григорий уже был в постели: самое незначительное покачивание судна, стоявшего на якоре, вызывало у него тошноту.

Когда начался обед, пароход поплыл.

За десертом послышались шум и крики. Вслед за тем вошел вахтенный подшкипер, требуя врача. Доктор встал.

— Что стряслось? — спросили мы в один голос.

— Двое кабардинских старшин подрались, — сказал подшкипер с тем марсельским произношением, которое было приятно слышать после того, как почти год я слышал лишь русскую речь, — один полоснул другого ножом по лицу.

— Хорошо, — сказал капитан. — Пусть на виновного наденут кандалы.

Доктор пошел за подшкипером.

Внизу, под нами, послышался какой-то переполох, словно завязалась драка. Потом все стихло.

Минут десять спустя вернулся доктор.

— Так в чем же дело? — спросил капитан Дагерр.

— Сильнейший удар кинжалом, — отвечал тот, — рассек по диагонали одного кавказца, рана начинается у брови и кончается у подбородка, пройдя правый глаз как раз посередине.

— Он не умрет? — спросил капитан.

— Нет, но вполне может стать предводителем царства слепых.

— Значит, он будет кривой? — произнес я.

— Без сомнения! — воскликнул доктор. — Он уже кривой.

— А тот, кто нанес удар, — в кандалах?

Едва успел капитан задать этот вопрос, как вошел судовой переводчик.

— Капитан, — сказал он, — делегация кабардинцев просит дозволения явиться к вам.

— Что им надо?

— Делегация желает переговорить с вами.

— Пусть войдут.

Делегация состояла из четырех человек во главе все с тем же почтенным стариком, который выводил женщин на прогулку.

— Слушаю вас, — сказал капитан, не вставая.

Старец заговорил.

— Он говорит, капитан, — начал переводчик, едва старик кончил, — что вы должны освободить человека, которого приказали заковать в кандалы.

— Почему же?

— Потому, что драка произошла между горцами, и это вовсе не в компетенции французского правосудия и что, если найдется виновный, они сами накажут его.

— Переведите им, — сказал капитан, — что с той минуты, как они взошли на борт французского судна, которым я командую, правосудие осуществляется по законам Франции и только мною.

— Но, капитан, они просят еще…

— Ступайте, ступайте, — сказал капитан, — скажите этим торговцам человеческим мясом, чтобы они возвратились к себе и молчали. Не то, — клянусь всеми громами! — они будут иметь дело со мной.

Капитан Дагерр клянется громами только в случаях исключительных, и всем известно, что тогда шутки плохи.

Переводчик вывел из каюты упиравшуюся делегацию.

Мы потягивали кофе, когда в столовую вбежал подшкипер.

— Капитан, кабардинцы взбунтовались.

— Взбунтовались? С какой еще стати?

— Они требуют, чтобы их соотечественника немедленно освободили.

— Как, как? Они требуют? Ха-ха! — молвил капитан с улыбкой более зловещей, чем самая страшная угроза.

— Или, говорят они…

Подшкипер запнулся.

— Или что?

— Грозятся, что они в большом числе и вооружены, и сумеют взять силой то, чего им не хотят отдать добровольно.

— Заклиньте люки, — приказал капитан очень спокойно, — и пустите к ним воду из котла.

Капитан сел.

— Вы не пьете водки с кофе, господин Дюма?

— Никогда, капитан.

— Нехорошо, вы лишаете себя трех наслаждений, вместо двух: кофе сам по себе, смесь водки с кофе, называемая gloria, и водка сама по себе. — И капитан с наслаждением поднял чашку со своей gloria.

Когда он ставил ее на блюдечко, корабль заполнился нечеловеческими воплями.

— Что это значит, капитан?

— Это наши кабардинцы — машинист ошпаривает их кипятком[287].

Появился переводчик.

— Ну, как там бунтовщики?

— Они сдаются на милость победителя на вашу милость, капитан.

— Вот и чудесно. Закройте краны, но люки оставьте запертыми.

В следующий четверг, в четыре часа пополудни, мы бросили якорь в Золотом Роге.

По существу, наше путешествие по Кавказу закончилось в тот день, когда мы покинули Поти; но оно еще продолжалось до нашей разлуки с кабардинцами на Константинопольском рейде.

В одно прекрасное утро я пробудился в шесть часов по милости моей кухарки, которая ворвалась ко мне в испуге.

— Месье, — прошептала она, — внизу стоит какой-то человек: он не говорит ни на каком языке, бормочет только «господин Дюма» и настаивает, чтобы его впустили.

Я сбежал по лестнице, каким-то подсознательным чутьем угадав, что это, наверняка, должно быть, Василий.

И я не ошибся. Этот молодец прибыл-таки из Кутаиса в Париж, двадцать семь дней пролежал в лихорадке в Константинополе и издержал в дороге шестьдесят один франк и пятьдесят сантимов — и все это, не зная ни слова по-французски.

Надеюсь, любезный читатель, ты и сам теперь убедился, какой смышленый малый этот Василий.

По следам Дюма

Если бы Александр Дюма вновь отправился в путешествие по Кавказу, то он скорее всего начал бы его не с Кизляра, а с нынешней Махачкалы — столицы процветающего Дагестана, совершенно изменившегося за годы Советской власти. Во времена Дюма этот город уже существовал (в 1844 году здесь был основан порт Петровск, в 1857 году получивший статус города), но это был захолустный поселок, ни в какое сравнение не шедший с официальной столицей тогдашнего Дагестана — Темир-Хан-Шурой.

В 1921 году Петровск был переименован в Махачкалу — в честь выдающегося революционера, убитого белогвардейцами, инженера Махача Дахадаева (1882–1918). Если бы Дюма оказался в нынешней Махачкале, то выйдя на привокзальную площадь, он увидел бы каменного всадника. Это — памятник Дахадаеву.