— Дура ты, Столетов! — прохохотавшись, сказал Заварзин. — Нож зря из кармана не достают…
Он взял Женьку за пуговицу телогрейки, покрутил.
— У ножа два конца, Столетов. Один врагу под ребрышко идет, второй — тебе самому под сердце. Человека убить — самому умереть…
Вот теперь было страшно — от голоса Заварзина, от его ласковых глаз, на донышке которых жил страх, от зубов с обнаженными нежными деснами. Как мог он, Женька, говорить, что Аркадий Заварзин смешон, когда мерцало смертью облитое лаской лицо, тюремными решетками отражались в выпуклых глазах перекрещенные ветви ближней сосны?
— Я не боюсь тебя, Заварзин! — еле слышно прошептал Женька. — Лучше умереть, чем тебя бояться… Лучше умереть, лучше умереть! — повторил он как заклинание.
— Боишься! — потея лицом на морозе, сказал Заварзин. — Не больной же ты, чтобы смерти не бояться!
Он медленно гасил улыбку, прятал обнаженные алые десны.
— Да что мы все про перышко да про перышко… Зря говорить не надо. Оно от этого, как живое, в кармане шевелится…
Иней окутывал длинные заварзинские ресницы. В звонком воздухе слышался каждый шорох, каждое движение; было первобытно, дремуче.
— Ты чего под Гасилова копаешь? — спросил Заварзин. — Чего тебе, всех больше надо? В стахановцы ты вышел, комсомольцы тебя в начальство выбрали. Чего тебе не хватает, Столетов?
Заварзин прислонился спиной к стене электростанции, мечтательно склонил голову.
— Чего ты заботишься о высокой производительности труда, Столетов? Зарплата у нас хорошая, монету за перевыполнение получаем — чего тебе еще надо?
Голос у него был издевательский, презрительный, но слышалось и любопытство, словно Аркадий Заварзин был удивлен тем, что существует человек, которому мало хорошей зарплаты, прогрессивки и будущего ордена. В существование такого человека Аркадий Заварзин, конечно, не верил — его быть не могло, но… А вдруг? Чем черт не шутит!
— Кто ты, Столетов, что хочешь добровольно больше положенного ишачить?
Нотка живого человеческого любопытства все отчетливее звучала в голосе Заварзина. Он глядел на Женьку прямо, мороз все прочнее сковывал его длинные ресницы. Женька тоже прислонился спиной к стенке электростанции, задумался.
— Кто я такой? — медленно переспросил он. — Ты хочешь знать, кто я такой…
В стылой тайге не было места мелочам, пустяковине: шевелящийся от слов нож в кармане Аркадия Заварзина, смерть, живущая в его глазах, сама планета Земля — такая же дикая и холодная в масштабах Вселенной, как миллион лет назад, — все заставляло думать о крупном.
— Я рабочий, Заварзин, — сказал Женька. — Пролетарий, которые всех стран соединяйтесь… Я не буду заботиться о высокой производительности труда, кто же будет заботиться?
— Рабочий? Пролетарий?
Заварзин переступил с ноги на ногу, высунув руку из шерстяной варежки, осторожно обобрал лед с потяжелевших ресниц, потер пылающие от мороза щеки. Ладонь закрывала его глаза, Женька не видел выражения заварзинского лица, да и голос тракториста прозвучал глухо:
— Говоришь, рабочий, пролетарий! А не можешь с одним мастером Гасиловым управиться! Салага ты, а не пролетарий… — Он мечтательно прищурился. — Да будь у меня нужда Гасилова сковырнуть, я бы его одним мизинцем… Средний объем хлыста занижен? Занижен… Среднее расстояние трелевки повышено? Повышено, да еще как! Одна ездка кой-кому за две считается… Время перехода из одной лесосеки в другую умышленно растягивается? Еще бы! Как резина…
Аркадий Заварзин плюнул; плевок, не долетев до земли, превратился в лед и звонко щелкнул в кочку.
— Я бы мастера Гасилова — ногтем… Да ни к чему мне это. И тебе не дам…
Надев рукавицу, он улыбнулся одними глазами, лениво оторвал спину от стены электростанции, пошел прочь с таким видом, точно Женьки не существовало. Заварзин почему-то сутулился, в походке отчетливо проглядывала воровская вкрадчивость, ноги были такими, словно он шел по тонкому, опасному льду. Пройдя метров пятьдесят, Заварзин остановился, повернув только одну голову к Женьке, спросил издалека:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ты почему трактор дыбом ставишь, Столетов?
Пауза. Улыбка.
— Не надо, Женечка, ставить трактор дыбом! Учти, родной, если еще раз поставишь — будешь иметь дело со мной! — И пошел сутуло к теплой столовой, а Женька, как пригвожденный, остался стоять на месте.
Женьке Столетову почудилось невозможное, дикое — у Аркадия Заварзина было что-то общее с Людмилой Гасиловой. Эта ленивая походка, это безмятежное лицо, замедленные мечтательные позы.
— Заварзин тоже пасется! — стылыми губами пробормотал Женька. — Он пасется…
…Заварзин достал из кармана дешевый — из дутого серебра — портсигар, вынув папиросу, постучал мундштуком по крышке. Жадно прикусил папиросу зубами.
— Когда я уходил, Столетов что-то такое бормотал, — сказал он. — В морозном-то воздухе все хорошо слышно, так я услышал: «Заварзин тоже пасется!» Эти слова я до сих пор не понимаю… Что они могут обозначать?
Он прикурил от бензиновой зажигалки, затянувшись дымом, держал его в легких долго. Рука с крепко зажатой папиросой вздрагивала, на щеках светился рваный румянец, плечи казались сутулыми.
— Столетов хорошо сказал слово «рабочий», — продолжал он. — Я Столетова ненавидел, но он честный был… Таких бы побольше — жить можно!
Было естественно, что сильная личность — Аркадий Заварзин — уважительно относится к сильной личности — Евгению Столетову.
— Вы что-то еще хотите сказать? — сонно спросил Прохоров. — Пожалуйста, Заварзин, пожалуйста!
— Столетов смелый был! — искренне проговорил Заварзин. — Храбрых дураков много. Они потому храбры, что в смерть не верят. Думают, что смерть только в кино да у соседей бывает. А Столетов знал, на что я способен… И все-таки пошел на Заварзина… — Он усмехнулся. — Столетов после нашего разговора каждый раз ставил трактор на дыбки…
Дождь затихал понемножечку. Вот вспыхнула последняя фиолетовая молния, прошелся мелкими шажками по железной крыше дома умирающий гром, дождь выбирал остаточки из черных туч, а над Обью прояснивался синий кусок чистого неба.
— Все это очень хорошо, Заварзин, — деловито сказал Прохоров. — Все это очень хорошо, если вы не играете в искренность… Вы и о тракторе упомянули…
Прохоров помолчал.
— Еще вопрос… — сказал он. — Вы показывали следователю Сорокину, что дрались со Столетовым на берегу озера Круглого, а мне известно, что драки на озере не было. Отчего же так, а, Заварзин? Вам надо доказать, что рубаху на Столетове вы порвали во время драки на озере, а вовсе не на…
Глядел Прохоров при этом не на Аркадия Заварзина, а на окно и кожей лица, руками, грудью, бровями — всем, чем можно, чувствовал, что происходило с трактористом. Вот Аркадий Заварзин насмешливо усмехнулся, выдерживая длинную аналитическую паузу, не проявил ни замешательства, ни растерянности.
— Не время шутить, товарищ Прохоров! — сказал он. — Была драка на берегу озера! Как же мне было не драться со Столетовым, когда он в четвертый раз при мне поставил трактор на дыбки!.. Дешевая работа, товарищ Прохоров!
Нет, не ошиблись в Заварзине полковник Борисов и майор Лютиков! Разбирался в людях пижон Борисов с оперным баритоном и лакированными ногтями, знал толк в жизни тишайший майор Лютиков! Сложись по-другому судьба теперешнего тракториста, окончил бы Заварзин среднюю школу, институт, насиделся бы тот же капитан Прохоров в строгих приемных возле кабинета крупного организатора человеческой воли Аркадия Леонидовича Заварзина.
— Если не было драки, значит, не было драки! — охотно согласился Прохоров. — Бог с ней, с дракой!.. — Он опять увел взгляд к окну. — Я вот еще о чем думаю… Мне мерещится, что вы ехали в поселок на одной тормозной площадке со Столетовым. Ведь не ошибаюсь же я, а, Заварзин?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вот теперь можно было уловить чуть приметную растерянность в центре комнаты. На щеки, глаза, уши, волосы, грудь, плечи Прохорова словно подуло тревогой, гладко прикоснулось к коже секундное замешательство тракториста. Но уже в следующее мгновение Заварзин раскатисто засмеялся.