Читать интересную книгу Огнем и мечом - Генрик Сенкевич

– Что за времена! Что за времена! Смилуйся над нами, Боже.

Вдруг дверь распахнулась, и в горницу вошел Брышовский, капитан драгун епископа познанского, командовавший конвоем.

– Ясновельможный воевода, – доложил он, – какой-то казак хочет видеть панов комиссаров.

– Пусть войдет, – ответил Кисель. – А чернь разошлась?

– Ушли. К завтрему посулили вернуться.

– Очень буйствовали?

– Страшно как, но Донцовы казаки положили человек пятнадцать. Завтра обещаются нас спалить живыми.

– Ладно, зови этого казака.

Минуту спустя дверь отворилась, и на пороге стал высокий человек, заросший черной бородою.

– Ты кто таков? – спросил Кисель.

– Ян Скшетуский, гусарский поручик князя русского воеводы.

Каштелян Бжозовский, Кульчинский и ловчий Кшетовский повскакали со скамей. Все они прошлый год были с князем под Староконстантиновом и Махновкой и прекрасно знали пана Яна; Кшетовский даже ему приходился свойственником.

– Правда! Правда! Да это же Скшетуский! – повторяли они в один голос.

– Что ты здесь делаешь? Как смог до нас добраться? – спрашивал, обнимая его, Кшетовский.

– В крестьянском платье, как видите, – отвечал Скшетуский.

– Ваша милость, – воскликнул, обращаясь к Киселю, каштелян Бжозовский, – это самый доблестный рыцарь из хоругви русского воеводы, прославленный среди всего войска.

– Рад душевно его приветствовать, – сказал Кисель, – поистине недюжинной отвагой обладать нужно, чтобы к нам пробиться.

И затем обратился к Скшетускому:

– Чего ты от нас хочешь?

– Дозволь с вами идти, ваша милость.

– Дракону в пасть лезешь… Впрочем, ежели такова твоя воля, мы противиться не вправе.

Скшетуский молча поклонился.

Кисель смотрел на него с удивленьем.

Строгое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и скорбным выражением.

– Скажи, сударь, – промолвил он, – какие причины толкнули тебя в это пекло, куда не сунется никто по доброй воле?

– Несчастье, ясновельможный пан воевода.

– Напрасно я спросил, – сказал Кисель. – Видно, ты потерял кого-то из близких и теперь на поиски едешь?

– Именно так.

– А давно это приключилось?

– Прошлой весною.

– Как? И ваша милость сейчас только ехать собрался! Ведь без малого год прошел! Что же ты до сих пор, любезный сударь, делал?

– Воевал под знаменами русского воеводы.

– Неужто благородный сей вождь тебя не пожелал отпустить?

– Я сам не хотел.

Кисель снова взглянул на молодого рыцаря, после чего настало молчание, которое было прервано киевским каштеляном:

– Все мы, кто с князем служил, наслышаны о несчастьях этого рыцаря и не одну слезу пролили из сочувствия ему, а что он предпочел, покуда война шла, отечеству служить, а не о своем благе печься, достойно еще большего одобренья. Редкостный по нынешним временам пример.

– Если окажется, что мое слово для Хмельницкого хоть что-нибудь значит, поверь, сударь, я не премину его за тебя замолвить, – сказал Кисель.

Скшетуский опять поклонился.

– А теперь иди отдыхай, – ласково сказал воевода, – ты, верно, утомлен изрядно, как и все мы: у нас ведь ни минуты нет покоя.

– Я его к себе заберу, мы с ним в свойстве, – сказал ловчий Кшетовский.

– Пойдемте и мы, отдохнуть никому не помешает, кто знает, доведется ли уснуть следующей ночью! – сказал Бжозовский.

– Вечным сном, быть может, – докончил воевода.

И с этими словами удалился в боковую светелку, где в дверях его уже поджидал слуга; за ним разошлись и остальные. Ловчий Кшетовский повел Скшетуского к себе на квартиру, которая была рядом, через несколько домов только. Слуга с фонарем шел перед ними.

– До чего ж ночь темна, и метет все сильнее! – сказал ловчий. – Эх, пан Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, Судный день наступает. Еще б немного, и чернь перерезала бы нам глотки. У Брышовского рука рубить устала. Мы уже с жизнью прощались.

– Я был среди черни, – ответил Скшетуский. – Завтра к вечеру ожидается новая ватага разбойников, их уже оповестили. До вечера непременно надо уехать. Вы отсюда прямо в Киев?

– Это зависит от ответа Хмельницкого – к нему князь Четвертинский поехал. А вот и моя квартира, милости прошу, входи, пан Ян, я велел вина подогреть, не худо перед сном подкрепиться.

Они вошли в горницу, где в очаге ярко горел огонь. Дымящееся вино уже стояло на столе. Скшетуский жадно схватил чарку.

– У меня ни крошки не было во рту со вчерашнего дня, – сказал он.

– Исхудал ты страшно. Извелся, видно, совсем от печали и ратных трудов. Рассказывай теперь про себя, мне ведь о твоих делах известно. Княжну, значит, среди врагов задумал искать?

– Либо ее, либо смерть, – ответил рыцарь.

– Смерть найти легче. А откуда ты знаешь, что княжна в тех краях? – продолжал расспрашивать ловчий.

– Потому что другие я уже объездил.

– Где ж ты был?

– В пойме Днестра. С армянскими купцами дошел до Ягорлыка. Были указанья, что она там укрыта; везде побывал, а теперь еду в Киев: как будто Богун туда ее везти собирался.

Едва поручик произнес имя «Богун», ловчий схватился за голову:

– Господи! – воскликнул он. – Что ж это я о главном молчу! Богуна, говорят, убили.

Скшетуский побледнел.

– Как так? От кого ты слышал?

– От того самого шляхтича, что однажды княжну уже спас, – он еще под Староконстантиновом отличился. Мы в пути повстречались, когда он в Замостье ехал. Только я спросил: «Что слышно?» – а он мне: «Богун убит». – «Кто ж его убил?» – спрашиваю, а он отвечает: «Я!» На том и расстались.

Вспыхнувшее было лицо Скшетуского побледнело мгновенно.

– Шляхтич этот, – сказал он, – приврать любит. Нельзя его словам верить. Нет! Нет! Да и Богуна одолеть ему не под силу.

– А ты сам его разве не видел? Помнится, он сказывал, будто к тебе в Замостье едет.

– В Замостье я его не дождался. Сейчас он, верно, в Збараже, но мне комиссаров хотелось побыстрей догнать, потому на обратном пути из Каменца я туда заезжать не стал и так его и не увидел. Одному Богу известно, сколько правды в том, что он мне о ней рассказывал в свое время: будто бы, когда в плену у Богуна сидел, случайно подслушал, что тот ее за Ямполем спрятал, а потом собирался везти венчаться в Киев. Может, и это, как все прочие его россказни, неправда.

– Зачем же тогда в Киев едешь?

Скшетуский замолчал, какое-то время слышны были только свист и завывание ветра.

– Послушай-ка… – сказал вдруг, хлопнув себя по лбу, ловчий, – ведь ежели Богун не убит, ты легко к нему в лапы попасться можешь.

– За тем и еду, чтобы его отыскать, – глухо ответил Скшетуский.

– Как это?

– Пусть Божий суд нас рассудит.

– Думаешь, он драться с тобою станет? Скрутит да и велит живота лишить либо продаст татарам.

– Я ж с комиссарами еду, в их свите.

– Дай Бог нам самим унести ноги, что уж там говорить о свите!

– Кому жизнь в тягость, могила в радость.

– Побойся Бога, Ян!.. Да и не смерть страшна, все там будем. Они тебя могут туркам продать на галеры.

– Ужель ты думаешь, пан ловчий, мне будет хуже, чем сейчас?

– Вижу, ты совсем отчаялся, в милосердие Божие утратил веру.

– Ошибаешься, пан ловчий! Я говорю, худо мне жить на свете, потому что так оно и есть, а с волей Господнею я давно смирился. Не прошу, не сетую, не проклинаю, головою о стенку не бьюсь – только долг свой хочу исполнить, пока жив, пока силы хватит.

– Но боль душевная тебя точно яд травит.

– Господь затем ее и послал, чтоб травила, а когда пожелает, пошлет исцеленье.

– На этот довод мне возразить нечего, – ответил ловчий. – Единственное наше спасение во всевышнем, он один – надежда наша и всей Речи Посполитой. Король поехал в Ченстохову – может, вымолит что-нибудь у Пресвятой Девы, а не то все погибнем.

Воцарилась тишина, только из-за окон доносилось протяжное драгунское «Werdo».[170]

– Да-да, – сказал, помолчав, ловчий. – Все мы уже скорее мертвы, чем живы. Разучились люди в Речи Посполитой смеяться, стенают только, как сейчас в трубе ветер. Прежде и я верил, что лучшие времена настанут, пока в числе послов сюда не приехал, но теперь вижу, сколь надежды мои были тщетны. Разруха, война, голод, убийства, и ничего боле… Ничего боле.

Скшетуский молчал, пламя горящих в очаге дров освещало его исхудалое суровое лицо.

Наконец он поднял голову и промолвил серьезно:

– Бренна жизнь наша: пройдет, минует – и следа не оставит.

– Ты говоришь, как монах, – сказал ловчий.

Скшетуский не отвечал, только ветер еще жалобнее стонал в трубе.

Глава XVII

На следующее утро комиссары, и с ними Скшетуский, покинули Новоселки, но плачевно было дальнейшее их путешествие: на каждом привале, во всяком местечке их подстерегала смерть, со всех сторон сыпались оскорбления, и были они горше смерти – в лице комиссаров оскорблялись величие и могущество Речи Посполитой. Кисель совсем расхворался, и на ночлегах его прямо в горницу из саней вносили. Подкоморий львовский оплакивал позор свой и своей отчизны. Капитан Брышовский тоже занемог от бессонницы и неустанного напряженья – его место занял Скшетуский, который и повел дальше несчастных путников, осыпаемых поношениями и угрозами бушующей толпы, в постоянных стычках отражая ее натиск.