Читать интересную книгу Современная зарубежная проза - Коллектив авторов

Никто из них, как А. Проханов, не возглавляет боевую газету, превращая передовицу в социально-мифологический текст. З. Прилепин и С. Шаргунов — состоявшиеся писатели, но и ежедневные журналисты, использующие для продвижения себя и своих идей все ресурсы: телевидение, радио, газеты, интернет. И в пространстве СМИ их писательский опыт и позиция востребованы меньше, чем журналистское мастерство.

Торопливость и связанная с ней определенная неряшливость в построении художественного мира в таких условиях не выглядит странной. Да, есть М. Шишкин или В. Шаров, которые пишут каждый роман около пяти лет. Но это исключение. Две книги в год — с таким форматом наш читатель встречается чаще. На Западе столь высокие скорости очевиднее в многотиражной, массовой литературе — беллетристике, нацеленной на высокопарную дидактику или псевдоинтеллектуальные погружения в ту или иную тайну. Там роман есть самодостаточное дело, требующее хотя бы относительной свободы от шумных контекстов. В русском литературном процессе нередко вступает в силу другое правило: роман — знак серьезности и напряженной мыслительной деятельности писателя, окруженного разными делами: в журналистике, публицистике, политике или (вспомним А. Потемкина и Д. Липскерова) в бизнесе.

Как следствие, одно из самых значимых несовпадений современной русской и зарубежной прозы, обусловленное внутренней формой текста. Увы, оно не в наше пользу. Да, литературное произведение — идея и мировоззренческий образ, нравственная философия, а и иногда и политика. Но художественная словесность прежде всего явление языка, посредством писателя достигающего своего совершенства, доказывающего необходимость существования литературы не затейливым сюжетом или очередным переходом границы, а качеством авторского слова, воплощенного во всех повествовательных инстанциях.

Внутренняя форма произведения — масштабное (независимо от жанра) пространство сюжета и речи, распахнутый мир автора, в котором нет сдавливающей тесноты. И читатель подвергается терапевтическому воздействию текста уже потому, что произведение предстает нерациональной системой психологических движений, дидактикой сложности внутренних процессов, требующих от человека готовности к самым неожиданным вызовам, поворотам бытийных сюжетов.

Увлекаясь историософией и религией, наша новейшая проза не всегда отличается силой психологизма и воплощенного в нем национального характера. Дело даже не в народности: ее и на Западе не сыщешь; и там, и здесь народное заменено камерным — субъективно-индивидуалистическим мировоззрением. Слишком много рационализма в избрании вектора становления поэтики. Одни (как «новые реалисты») мыслят категориями житейского и автобиографического начал, обретая «пацанскую этику» в собственной портретности, в относительно здоровой агрессии по отношению к миру, который не литературы требует, а социально-ангажированной, силовой публицистики. Другие (как «неомодернисты»: А. Проханов, Д. Быков, П. Крусанов, В. Сорокин, Ю. Мамлеев, Ю. Козлов и многие другие) работают с устойчивыми, подчас заранее известными читателю концепциями, в которых яркая, непредсказуемая в своем течении жизнь уступает место обретенной автором идеологеме.

Сдерживая историософию и религию, публицистическое начало и стремление уделить основное внимание гротескно построенной модели мира, западные писатели в большей степени ориентируются на классическую литературу XIX в. и XX в. Во-первых, это сказывается в уважительном отношении к критическому реализму, выхватывающему из потока жизни судьбу человека, склонного без радости и самообольщения смотреть на мир и самого себя. Во-вторых, в присутствии житейской истории, семейной фабулы как одного из самых значимых элементов повествования. В-третьих, в тщательной работе со словом, в том, что можно назвать лингвопоэтикой произведения, стремящейся к совершенству. Мужского, брутального автобиографизма и концептуализированных, авторских моделей мира здесь значительно меньше, чем в русской прозе XXI в. Эстетически емкое явление психологического состояния героя и самого автора — вот что прежде всего заботит многих писателей Запада.

Там меньше страхов и неврозов, вызванных заботами о судьбах мира. Чувствуется раскрепощающее отсутствие обязательств перед общими началами — Богом, государством, историей. Ничто не беспокоит, кроме гуманизма, который вступает в самые разнообразные контакты, подвергаясь значительным инверсиям.

У нас много и внешней, и потаенной, невысказанной тревоги, обусловленной целями и задачами литературы. Серьезный западный писатель убежден, и не с сегодняшнего дня: литература — это просто литература. Нельзя требовать от литературы того, что не является ее природой. Религия, философия, политика удаляются к другим берегам.

Не только А. Проханов, В. Личутин, Ю. Мамлеев, П. Краснов и Ю. Серб сообщают о кризисе соборного идеала и пишут ради его восстановления. Многочисленные русские утопии — свидетельство того, что современная русская литература, оставаясь малотиражной и, скажем откровенно, не всегда востребованной даже профессиональными читателями, пытается утвердиться в пограничной зоне, где повесть или роман встречаются с жанрами словесности, тяготеющими к религии или историософии. Даже у В. Пелевина игровая форма текстов, постоянно возникающие оборотни и вампиры скрывают дидактический потенциал художественного повествования. В. Пелевин, судя по стратегии многих романных диалогов, хочет, чтобы его рассматривали в контексте мировоззренческих исканий Толстого и Достоевского, а не в пространстве массовой культуры и постмодернистских экспериментов.

В нашем литпроцессе по-прежнему возникает вопрос о возможности пророческой миссии писателя, о сверхлитературности его риторического дела. В начале статьи мы сказали о единой современной тенденции: нет учителей. Но это не значит, что никто не хочет стать властителем дум. Романы М. Елизарова и А. Иличевского, Е. Водолазкина и А. Терехова, не говоря уже о текстах Э. Лимонова, А. Проханова или Т. Толстой, свидетельствуют об указанной потребности в мировоззренческом монологе, способном изменить состояние души читателя. Всей своей литературно-публицистической деятельностью подтверждает возрастающий дидактический статус З. Прилепин.

Там, где западные писатели (Берроуз, Паланик, Бегбедер, Уэлш, Хантер Томпсон, Эллис), следуя естественному желанию перейти границу, обращаются к теме наркомании и показывают натуралистические картины гибели души и тела, русские авторы (В. Пелевин, В. Сорокин, А. Потемкин, В. Лидский) по-разному выстраивают тяжелое пространство нарко(алко)метафизики: иррациональное сознание, способное опьянять себя мировоззренческими порывами, сопрягается с сюжетами, в котором участвует сознание, фатально измененное веществами. Когда наш писатель (например, М. Ахмедова в «Крокодиле») пытается изгнать из наркоистории метафизику, получается совсем тускло: значительный по объему очерк пытается трансформироваться в роман, оставаясь холодным, публицистическим повествованием.

Пелевинская, сорокинская и особенно потемкинская наркометафизика страшна: русская идея объявляется сочетанием жестокой утопии, религии страдания и белой горячки, не поддающейся лечению. Надо сказать, что пустоты, открывающиеся в романах М. Кундеры, М. Уэльбека, Э. Елинек, Ж. Сарамаго, Дж. Барнса, П. Зюскинда, могут оставить не менее тяжкое впечатление. Если литература XIX в., а во многих случаях и XX в., рассматривала человека в широком контексте яркого бытия, то новейшая проза часто ищет источник вдохновения в небытии — альтернативе метафизическому аду и житейской суете. Даже массовая литература (Д. Браун в «Инферно» у них, Д. Глуховский в «Будущем» у нас) рассматривает управляемую гениями смерть как способ решения проблемы перенаселения и связанных с ним кошмаров.

Что ж, сегодня трудно воспринимать новую литературу как чистое наслаждение, как радость диалога с совершенным человеком, открывающим беспредельность радости. Ледяная мудрость гностика встречается в романах рубежа тысячелетий чаще, чем горячее сердце повседневного человека, способного соединять бытие и обыденность. Это не значит, что надо отказаться от литературы наших дней, объявив ее сплошным бесперспективным постмодернизмом. Есть другой шанс позитивного контакта с текстом, когда не получается взаимодействие нравственное: воспринимать литературный мир как пространство точной диагностики, честного указания на неочевидные проблемы настоящего времени и рассуждения о будущем, которое неумолимо формируется в сегодняшних деформациях мысли и чувства. Писатели — визионеры и болтуны одновременно: они не могут скрыть от нас своих мрачных прозрений, даже когда впадают в игровое настроение, гротеск или сарказм.