Отец восстановил верхний этаж флигеля. Вся мебель из дома была распродана, и родители годами собирали ее опять. В нынешние времена никто не мог бы жить в доме такого размера. С восьмью детскими и картинной галереей – было пятьдесят три комнаты» (20, с. 13).
Князь Львов, человек умный и наблюдательный, прошедший долгий путь и сумевший посмотреть на дворянскую жизнь с обеих сторон медали, детально описывает оскудение дворянства в пореформенный период, каждый раз видя причины этого в самом характере дворянства, сформированном крепостным правом: «Не так, так иначе, а уходило из рук дворянских их добро. И всегда по той же причине не работали, не могли преодолеть вековую привычку жить за чужой работой, за чужой счет. Как в сказке, надо было выбирать на роковом распутье: назад нет возврата, пути отрезаны, направо – верная погибель, налево – опасная борьба, но есть исход. Немногие пошли на борьбу – большинство пошли на верную гибель» (55, с. 89). Можно с подозрением относиться к сарказму Терпигорева-Атавы, демократа, сотрудника «Отечественных записок» Салтыкова-Щедрина, в «Оскудении» давшего только отрицательные образчики до– и пореформенной помещичьей жизни. В конце концов, это была демократическая публицистика. Проникнутые любовью к прошлому воспоминания потомка ярославских князей, святых Федора, Давида и Константина, князя Львова, видного земского деятеля, председателя Временного правительства, оснований для таких подозрений не дают.
Более или менее благоустроенные усадьбы, располагавшиеся недалеко от столиц, после отмены крепостного права стали переходить в руки новых «хозяев жизни», купечества, предпринимателей, в лучшем случае – разбогатевших людей «свободных профессий» – адвокатов, писателей, издателей и тому подобное. Но теперь они получали статус не хозяйственного комплекса, а обычной дачи. Так, фабрикант и создатель знаменитого Театрального музея А. А. Бахрушин купил под дачу 400-десятинное имение возле станции Апрелевка под Москвой, старинная усадьба Вешки была куплена промышленниками Третьяковыми, предприниматель С. И. Мамонтов приобрел принадлежавшее когда-то Аксаковым Абрамцево, семейство предпринимателей Руперти построило новую усадьбу Липовка на месте старинного имения по Савеловской железной дороге. Более оборотистые помещики, распродав по частям полевые земли крестьянам, продав на сруб леса, упразднив многочисленные службы, сами сдавали усадьбы под дачи, получая хотя бы какой-то доход. А уж самые ловкие делили подгородные имения на небольшие участки, разгораживая их, и строили небольшие летние дачные домики, сдавая это желающим. Упомянутые Руперти, чтобы на лето окунуться в настоящую дачную жизнь, снимали возле Савелова одну из шести так называемых Шкваринских дач на берегу Волги: землевладелец выстроил на шести участках для сдачи внаем «домики» по семь комнат, с водопроводом и канализацией.
Но это было возможно только там, где был зажиточный дачник, только в тех имениях, которые располагались в нескольких верстах или десятках верст от Москвы или Петербурга. А остальные? Распродав или сдав в аренду крестьянам пашни и луга, продав на сруб леса и парки и на своз усадебные постройки, они устремились в города, на службу. Благо, земская, судебная и прочие реформы привели к появлению множества более или менее оплачивавшихся мест. «Последний кирасир» Ю. К. Мейер, сын помещика Орловской губернии, писал: «Переломными годами в поведении помещиков нужно считать годы первой революции 1905–1907. Основным чувством помещиков стал страх и стремление, невзирая на всю любовь к насиженным гнездам, покинуть их. Но помимо неуверенности в будущем было еще одно явление, которое вело к уходу помещиков из своих имений. Это измельчание помещичьих владений. Дело в том, что, например, поколение моего отца было весьма многочисленное. Очевидно, деды были уверены в своем будущем и обзаводились большими семьями. У моего деда Мейера было шестеро детей, у деда Гончарова, отца моей матери, – девятеро. И по соседству у помещиков к концу прошлого века всюду было много детей. Теперь, если как пример взять мою семью, складывалась такая перспектива на будущее. Как я уже сказал, у деда Кубань с хутором Ивановкой составляла 1200 десятин. После его смерти каждому из шестерых детей досталось бы по 200 десятин. Дальнейшее хозяйство могло бы вестись только сообща. Но так как эти шестеро отпрысков, по всей вероятности, обзавелись бы своими семьями, то им не было бы места в прародительском доме. Поэтому среди помещиков в поколении моего отца наблюдался, если можно так выразиться, уход на отхожие промыслы, и связь с родной землей терялась, тем более потому, что одновременно с уходом являлось желание продать свой удел. Именно это произошло с моей семьей. Три моих тетки после революции 1905 года продали хутор Ивановку, то есть свои доли, в общем 600 десятин. Их примеру последовал и средний брат Леонид. От всего имения осталось 400 десятин, принадлежащих моему отцу и его младшему брату Жорику. Но с таким сокращением площади менялась вся рентабельность владения таким участком земли. И это вынудило и этих двух последних владельцев уйти в город и искать существования на службе» (59, с. 554).
Поселившийся в деревне в 70-х гг. и неусыпными трудами приведший запущенное хозяйство в такое цветущее состояние, что даже много позже, в колхозные времена, его Батищево служило опытной сельскохозяйственной станцией, А. Н. Энгельгардт на протяжении всей огромной книги постоянно сетовал на разорение помещичьего хозяйства в Смоленской губернии. «Прошло уже семнадцать лет после «Положения», а помещичье хозяйство нисколько не продвинулось, напротив того, с каждым годом оно более и более падает, производительность имений более и более уменьшается, земли все более и более дичают. Ни выкупные свидетельства, ни проведение железных дорог, ни вздорожание лесов, за которые владельцы последнее время выбрали огромные деньги, ни возможность получать из банков деньги под залог имений, ни столь выгодное для земледельцев падение кредитного рубля – ничто не помогло помещичьим хозяйствам стать на ноги. Деньги прошли для хозяйства бесследно…
Землевладельцы в своих имениях не живут и сами хозяйством не занимаются, все находятся на службе, денег в хозяйство не дают, – что урвал, то съел, – ни в одном хозяйстве нет оборотного капитала. Усадьбы, в которых никто не живет, разрушились, хозяйственные постройки еле держатся, все лежит в запустении…
Большая часть земли пустует под плохим лесом, зарослями, лозняком в виде пустырей, на которых нет ни хлеба, ни травы, ни лесу, а так растет мерзость всякая. Какие есть покосишки, сдаются в части, а земли пахотной обрабатывается столько, сколько можно заставить обработать соседних крестьян за отрезы или за деньги, с правом пользоваться выгонами. Все эти хозяйства, как выражаются мужики, только и держатся на затеснении крестьян. Обработка земли производится крайне дурно, кое-как, лишь бы отделаться, хозяйственного порядка нет, скотоводство в самом плачевном состоянии, скот навозной породы мерзнет в плохих хлевах и кормится впроголодь, урожаи хлеба плохие. Производительность имений самая ничтожная и вовсе не