— Тебя не поймут, Елизарка, а доказательств нет. Сказки и слухи-пустое… Вот если бы ты приволок к Победоносцеву самого хана Ойрота вкупе с Бурханом — другое дело.
— Ты не прав, Никандр! Мое главное дело — ударить в колокол, пока только чуть дымится!
— Ну и бей, кто тебе мешает? А я орать не буду, уволь. Я и клобуком рисковать не хочу, а ты и камилавку не жалеешь…
— Но ты же поможешь мне?
— Я? Нет, Елизарка. На меня расчет не держи!
— На ревизию обиделся или на то, что во главе ее я приехал?
Отец Никандр стукнул кулаком по подоконнику и резко повернулся к архимандриту Поспелову:
— Я не подпишу твоей бумаги!
— Отчего же? — удивился тот. — Когда-то, помнится, ты не был столь щепетильным…
— Тот грех мною отмолен здесь.
— И далее гнить в этой глуши будешь? — рассердился Поспелов. — Обычным порядком тебе не выбраться из этой дыры! А эта бумага поможет тебе вернуть все и даже с лихвой… Я уже не говорю о миссионерской звезде, что может украсить твою рясу схимника…
— Поздно, Елизарка, — сказал отец Никандр с горечью, — мой козырной туз уже выпал из колоды и затоптан…
— Я на тебя доноса не писал, и моей вины перед тобой нет!
— Отчего же моя судьба не разделена пополам тогда? — прищурился игумен и тут же махнул рукой: — Ладно! Между Голгофой и Страшным Судом ничего не произошло и не произойдет…
Черный монашеский клобук отца Никандра блестел от оконного света, а архимандриту на мгновение показалось, что он лоснится от сала, которым заплыл этот самодовольный болван, скорбящий о том, что его за уши оттянули от пресной кутьи и сунули рылом в блюдо со свининой… Зачем ему апостольский чин? Что он ему даст, кроме хлопот, при его характере? А здесь, в этой глухомани, — неиссякаемая шахта! Недры, забитые золотом! Хочешь-россыпью его бери, не хочешь — слитками накладывай… Да если бы он, Елизар Поспелов, не шепнул пару-другую слов владыке, то гнить бы Никандру в соляных копях! Увы, неблагодарны человеки, суть! Неблагодарны…
— Приложи руку, игумен, не делай еще одну глупость!
— Нет, уволь. Я упреждал тебя, Елизарка, чтоб о вспомоществовании моем в сем мерзопакостном деле ты и думать не смел…
— Себе яму роешь!
Игумен кивнул. Он хорошо понимал игру архимандрита. Ему, Никандру Попову, — слава и почет, ему, Елизару Поспелову, — ордена и новые чины! Это в случае полной удачи, если доведется вздеть на распятие не только шептунов и певунов, но и поборников схизмы, ее потворщиков, прямых супостатов и покусителей на святые символы… А если — не удастся?
Донос Елизарка, конечно, состряпал ловко (набил руку при владыке в казуистике!) — с заумью, с почтением к святым символам православия, подвергавшимся ныне попранию и хулению в устах диких язычников, сиречь — не столько духовных, сколько мирских и государственных преступников, покусителей на крест православный и трон государев! И посему не только святой крест христианский должен быть внесен спешно в края сии, но и копье!.. Убеждение, мол, убеждением, а кулак-во сто крат будет надежнее… Еще надежнее будет тот кулак, если в него копье или меч вложить!
Да, Елизар все допускал, чтобы сокрушить ересь: и меч, и копье, и нагайку, и виселицу, и решетки, и кандалы… Это ведь просто: гнать к кресту страхом, и весь подвиг!
— Небесный аромат ладана и земной запах смолы — едины, суть! Едины, преосвященный! — Игумен поднял перст, ткнул им в сторону сводчатого, закопченного свечами потолка. — Примешивать к ним запах крови и пороха богохуление и осквернение святых символов, которым мы с тобой служим! Я согласен идти с крестом против ружей, но вести крестом ружья за собой уволь!
— Полно тебе, Никандр! — рассмеялся архимандрит. — Церковь состоит из четырех частей — мира, паперти, скинии и ковчега завета. И только ковчег завета — свят! И там всегда будет пахнуть ладаном!.. Блаженный Августин не боялся искоренять тогдашнюю ересь огнем и кровью! И-свят стал! Почему? Да потому только, что считал церковь выше евангелия! Жизнь ближе церкви, и ей нужна на книжная мудрость, а посконная, понятная всем! Любовь исцеляет? Верю. Но и ненависть — исцеляет тоже!.. И поверь мне: простые верующие будут бить каменьями и палками ересь, не заглядывая в евангелие! А ты иди на нее с крестом. Посмотрим, кто победит… Ты будешь не только сокрушен и растоптан, но и не заслужишь прощения Синода!
— Я не буду бить богохульников силой оружия! Я даже пальцем к ним не притронусь! — вспылил игумен. — А крест веры православной подниму над головой!
«Каждый господа по своей мерке, образу и подобию лепит, — думал отец Никандр с раздражением. — Вот и получается — сколько человеков, столько и богов. И для каждого его бог удобен, хорош и впору. Как ношеный сапог! А присмотрись — не бог на иконе-то его, а сам человек и есть…»
Эта мысль ему понравилась: у язычника бог на самого язычника и похож; у полицейского — на полицейского, только чином выше; у царя-на царя… Потом сконфузился, перекрестился, недобрым словом помянул Поспелова, пристроив его где-то рядом с чертом…
Да и что ему — Поспелов, старый дружок? Посидел, поерзал толстым задом на стульях и скамьях, помял монастырские простыни с черным крестом в правом углу да и укатил в свою епархию по хорошо пристывшему за эти дни снегу! Как-то теперь доложит по высокому начальству? Человек коварный, дарами не обласкан, словами лживыми не усыплен…
— Тьфу ты, прости меня господи!
Обмахнувшись широким крестом, отец Никандр снова взялся за лопату, счищая снег с крыльца. Эту потешную для себя работу он никому из послушников не перепоручал — и грудь дышит, и рукам нагрузка, и голова свежее…
Три раза переписывал свой донос Поспелов, но так и не добился под своей бумагой подписи или наперстной печати игумена. С тем и уехал, обозленный и разочарованный… Так-то, старый друг-забулдыжник, выкуси! Мы хучь и мохом обросли от бороды до бровей, а умишко кое-какой тоже имеем и потому покупным и дареным, но чужим — не живем!
Шум какой-то учинился у монастырских ворот. Отец Никандр поднял голову — к нему торопливо шкандылял на деревяшке турецкий кавалер и сторож Марк.
— Чего там?
— Людишки какие-то прибегли пехом. Впущать?
— Не на молитве монастырь! Пусть входят с богом. Снова заковылял старик-инвалид назад к воротам. И чего бегает попусту? Отпирал бы ворота перед конным или пешим, а не выпытывал каждый раз дозволенья! Зря в монастырь люди не пойдут — не ближний свет ноги бить…
Покончив со снегом, отец Никандр оббил лопату о крыльцо, взялся за дверную скобу, да не вытерпел, оглянулся. Чужие пришли, незнакомые в ворота входили. Трое. А думал — те, шестеро вернулись… Неужели совсем ушли?