Подобная практика считалась в порядке вещей. Некоторые её проявления зафиксированы источниками даже для Византии. По свидетельству знаменитого исландского поэтаскальда XIII века Снорри Стурлусона, в Константинополе существовал обычай: «всякий раз, когда умирал конунг греков (византийский император. — А. К.)», наёмники-варяги «имели право обходить все палаты конунга, где находились его сокровища, и каждый был волен присвоить себе то, на что смог наложить руку»{369}. В средневековом Риме смерть очередного папы также сопровождалась немедленными грабежами, расхищением одежд с его тела и публичным сокрушением его мраморных статуй на Капитолийском холме{370}. События, последовавшие за боголюбовским убийством, вполне укладываются в эту практику. «…Похоже, что и в муромских лесах имел силу принцип, прослеживаемый этнологами на многих примерах из самых разных краёв — чуть ли не от Бали до Саскачевана, — пишет автор наиболее глубокого отечественного исследования данной темы Михаил Анатольевич Бойцов: — смерть правителя ставит вне закона те группы в обществе, чьё “социальное существование” основывается всецело на его личном покровительстве». И далее: «Всякая государственность мгновенно распадается при смерти одного-единственного человека, и общество оказывается ввергнутым (по крайней мере дня на три) назад в гоббсовское “естественное состояние”». Для «сполирований» (такое название дал этому явлению автор, использовав латинское выражение ум[200] spolii — право духовенства на часть выморочного имущества папы или другого епископа*) «лучше всего “подходит” время как раз от смерти государя до его погребения. Сама погребальная служба предстаёт как своего рода завершение анархического периода licentiae seviandi[201] и начало восстановления порядка. Так было и в случае с Андреем Боголюбским, и в случае с Вильгельмом Завоевателем…»{371}
Пройдёт совсем немного времени — и те самые люди, которые зверствовали в княжеском дворце и на улицах Владимира, там же, во Владимире и Боголюбове, будут восторженно встречать траурную процессию с телом князя. О прежней неприязни к нему все как будто забудут, и столь нелюбимый князь вновь будет восприниматься как достойный восхищения правитель, как истинный мученик и едва ли не святой — причём вне всякой зависимости от того, подверглись ли заслуженному наказанию к тому времени его непосредственные убийцы. Сегодня нам трудно понять подобную метаморфозу, но в Средние века мыслили конкретнее и, как правило, жили сегодняшним днём, не слишком задумываясь о том, что было ещё вчера. Со смертью правителя ход времён словно бы останавливался — после же его погребения начинался заново. А потому и ненависть легко уступала место любви — как, впрочем, и наоборот.
И снова 4 июля
Погромы продолжались во Владимире и округе в течение нескольких дней. Наконец владимирскому духовенству удалось успокоить народ. Летописная повесть ставит это в заслугу некоему Микулице, в котором не без оснований видят священника Микулу (Николая), пришедшего во Владимир из Вышгорода вместе с князем Андреем и чудотворной Богородичной иконой в далёком 1155 году. Если спустя 20 лет он оставался ещё жив, то, несомненно, превосходил своим авторитетом любого из представителей местного духовенства. Он по-прежнему был приставлен к Владимирской иконе, служил её хранителем. (Этого Микулу-Николая иногда также называют предполагаемым автором летописной повести об убийстве Андрея{372}.) «…Поча ходити Микулица со Святою Богородицею в ризах по городу, тожь почаша не грабити», — читаем в Киевской летописи. Постепенно «злоба сия» «престала» и в Боголюбове.
По-видимому, во Владимире собралось вече, на котором люди приняли решение о перенесении тела убитого князя из Боголюбова во Владимир. Тем самым должна была исполниться последняя воля Андрея, вероятно, озвученная им незадолго до смерти. Дело это было поручено «старейшему» игумену Феодулу, возглавлявшему клир владимирского Успенского собора (или существовавший при соборе монастырь), а также «демественнику» (то есть главе певчих, руководителю церковного хора) Луке. Заметим, что Феодул, несомненно, входил в число тех «старейших» игуменов, которые ещё недавно противились погребению князя в Боголюбове — может быть, как раз потому, что хотели похоронить его во Владимире. Теперь же он должен был возглавить погребальную процессию. «Нарядита носилице, ать поедемь возмемь князя, а господина своего Андрея» — с такими словами обратились к нему и «демественнику» Луке владимирцы. Не остался в стороне и священник Микула. Ему было поручено собрать «попы вси» и, «оболокше в ризы», выйти с Владимирской иконой перед Серебряные ворота города, где и дожидаться князя.
Дата самого перенесения тела из Боголюбова во Владимир в разных летописях обозначена по-разному — в Лаврентьевской: «в 5-й день в четверток», то есть четверг 4 июля 1174 года; в Ипатьевской: «в 6-й день в пятницю», то есть 5 июля. Как видим, в обоих случаях отсчёт дней идёт от воскресенья 30 июня — дня, когда тело Андрея было положено в притворе Боголюбовской церкви по версии Лаврентьевской летописи. Но чем объяснить разницу в один день? Едва ли во Владимире могли забыть, когда именно князь Андрей Юрьевич был положен под сводами Успенского собора — того самого, при котором и велась летопись и при котором составлялась или, по крайней мере, редактировалась краткая версия летописной повести о его убийстве. А потому дата, названная в Лаврентьевской летописи, представляется заведомо более точной. (Несмотря на то, что в позднейших источниках, в том числе и происходящих из владимирского Успенского собора, датой положения тела Андрея устойчиво называется 5 июля{373}.) Но мы уже сталкивались со сбоем в один день в датировке событий в пространной редакции летописной повести, отразившейся в Ипатьевской летописи. Напомню, что здесь в самом начале ошибочно названа дата самого убийства — пятница 28 июня вместо субботы 29-го (правда, ошибка тут же поправлена). Упоминался там и «третий день», на который пришлось отпевание князя в Боголюбовской церкви, — и скорее всего, речь шла о понедельнике 1 июля — то есть о «втором» дне, если придерживаться счёта, принятого в Лаврентьевскои летописи. Так, может быть, и указание на пятницу, «6-й день», связано с изначальным сдвигом в один день в хронологических расчётах авторов пространной редакции? Кажется вполне вероятным, что в изначальной версии пространной редакции летописной повести речь шла о том же самом дне — 4 июля, только названном не «пятым», в соответствии со счётом Лаврентьевскои летописи от 30 июня, а «шестым». Ведь именно таким он и был, если вести счёт от 29 июня! Указание же на пятницу могло появиться и позже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});