там, у партизан? — спросил Громадин, заикаясь, и тут же оговорился: — Простите, я хотел спросить не о партизанах, а как там вообще народ живет.
Лука охотно рассказывал о ваничах. Приезд немцев. Переселение в лес. Сколько у них всякого добра.
— А немцы совсем другое пишут. — Громадин достал из кармана листовку. — Вот сегодня разбрасывали по деревням, по дорогам. Я зачитаю.
В листовке писалось, что партизаны от голода поедают друг друга. Кому удалось спастись от съедения, бегут, как дикие звери, прямо на немецкие штыки. На днях слепой старик с маленькой девочкой выбежали на заставу. Вместо хлеба у них были камни, и они грызли их так, что крошились зубы.
При чтении Лука оживился, все похмыкивал, поддакивал, а как только Громадин закончил, сказал с некоторым торжеством:
— Я про слепца с девочкой и поболе того знаю. Анка, внучка, подай-ка мою суму, а вы, хозяюшка, освободите уголок стола, — и опорожнил суму на стол. — Вот они, камешки-сухарики. Можно сказать — наиглавнейший мой поводырь. Ты, внучка, не обижайся: правда ведь, без сухариков нам не пройти бы через немецкую заставу.
Рассказ о немецкой заставе всех развеселил.
— Так вот кто этот умирающий от голоду партизан — наш дорогой гость. Ха-ха! — пожимая Луке руку, бойко говорил Громадин. — И почему это партизаны перекушали друг друга, всех двуногих иноходцев переловили, а слепого старика и семилетнюю девочку упустили. Ваше особое счастье, поздравляю! — Он разорвал немецкую листовку.
Веселье быстро перешло в глубокое уныние. Все, хотя были и здоровые, и сильные, и красивые, с завистью посмотрели на слепого Луку. Счастливый, он может пойти туда.
За воротами вдруг послышалась немецкая брань. Хозяин с хозяйкой вскочили из-за стола как ужаленные.
— Это Ганс Фриче, — сказал Громадин с отчаянием и злобой. — Жена! Нет-нет, ты останься с гостями, ты устрой их. Женя, дочь, выйди к нему!
Брань раздалась ближе, со двора. Женя закрыла уши ладонями и решительно седа рядом с Лукой:
— Папа, делайте как хотите, а я ни слышать, ни видеть его не могу!
Со страхом и торопливостью забитого мальчишки старший дорожный мастер Громадин одернул пиджачок, поскреб ногтем рукав, где было заметное пятнышко, и выбежал на крик Ганса Фриче.
Немецкий лейтенант Фриче распекал Громадина. Дороги никуда не годятся. На них только ломать ноги да разбивать черепа. Вот сегодня его конь опять споткнулся, и такой великолепный наездник, как Ганс Фриче, едва не вылетел из седла. Вместо того чтобы следить за дорогами, Громадин валяется на постели. Видно, что лежал прямо в пиджаке. Весь в пуху, в жирных пятнах. Грязная сонная свинья. Кроватный клоп. Дармоед.
Мешков с Одинцовым, помощники Громадина по дорожному делу, переглянулись и встали.
— Мы пойдем.
— Да, лучше уйти, — согласилась хозяйка и выпустила их через терраску в сад. Потом окликнула дочь и спросила знаками, как же быть с Лукой.
Женя налила Луке и Анке по новому стакану чая:
— Кушайте!
— А если Ганс… — заикнулась мать.
— Не придет. В шею вытолкаю. — Женя склонилась к Луке. — Кушай, дедушка. До меня не уходите. Ладно? Я скоро… — и вышла.
Голос Ганса Фриче оборвался. Его заменил голос Жени, не певучий, а сухой, отрывистый:
— Ганс Фриче, вас назначили начальником дороги? Нет. Вы по-прежнему лейтенант строевой службы. По какому же праву вы орете на мастера, как немецкий начальник дороги, как немецкий главный инженер, как немецкий жандарм?! У вас хромая лошадь, а виноват мастер. Вы не умеете сидеть в седле, а виноват опять мастер. Вы приехали в гости и как самый последний германский солдат орете на хозяина.
Да, лейтенант Фриче был всего только непрошеным гостем, надоедливым противным ухажером, от которого тошнило Женю, но которого боялись выставить из дому. Его терпели только как хулигана, громилу, с которым не могли справиться. Но сам Ганс Фриче, этот девятнадцатилетний бледноглазый, крикливый, жадный вороненок, считал себя сверхчеловеком, завоевателем мира — словом, птицей царственной. И все, что он делает, есть великолепно. А Женя есть большая дура, красивый зверь, которого называют женщиной. Ганс Фриче желает иметь этого зверя своим. Но зверь рассержен, лает, значит, надо его приласкать. И Ганс Фриче переменил тон:
— Жена, Жена, зачем вам утруждать свою голову плохой дорогой, когда есть цветы, звезды. Будем глядеть на них, Жена…
— Ганс Фриче, вы слишком торопитесь: я для вас пока не жена.
— Женья, — поправился Ганс и поглядел на часы, — в моих руках сорок семь минут. Будем спешить.
— А в моих ни минутки. Приезжайте завтра.
Ганс Фриче покорно запылил назад, утешая себя: «Такой красивый зверь стоит маленького ожидания».
* * *
В дом Громадина Лука принес жгучее волнение. Всем стало ясно, что дальше жить на немецкой стороне нельзя, не потерпит сердце, и удивительно, как жили, как терпели раньше. Надо уходить в партизанскую землю, уходить немедленно с Лукой.
Кроме маленькой Анки, никто не спал в доме Громадина. Женя, не раздеваясь, сидела уже не первый час на разобранной постели и думала: «Уйду… Брошу папу, маму, все и уйду. А не возьмет Лука — убью Ганса. Не удастся убить его — убью себя». Она проклинала свою молодость, свою красоту. С какой бы радостью она сделалась старухой! И мысленно с наслаждением твердила: «Беззубой, хромой, горбатой».
Отец с матерью сидели за чайным столом. Мать держала в руках стакан и полотенце, давным-давно позабыв о них. Отец вилкой колол и колол ломтик хлеба, который давным-давно обратился в решето. Оба молчали и думали об одном: «Решено, и нечего тянуть. Надо сказать: „Лука, мы идем с тобой“». А сказать было трудно. Вдруг Лука крякнет, раскинет руками и тихо молвит: «Не сердитесь, но таких мы не берем».
В спальне дочери звякнул шпингалет.
— Женя, это ты? — спросила мать.
— Я.
— Почему не спишь?
— Ложусь, вот закрываю окно.