Для того, чтобы ясно себе представить конспирацию самого полета, достаточно сказать, что истребители, которые сопровождали самолет Верховного из Баку до Тегерана и обратно, не знали, кого они эскортировали, до объявления в газетах об их награждении. Летчики были подняты по тревоге, оказались по прилете в Тегеран в одних комбинезонах, пробыли там, не отлучаясь никуда с аэродрома, все дни конференции и, лишь возвратившись в Баку, смогли переодеться в свою повседневную одежду. [366] На аэродроме в Баку, еще раз высказав свое удовлетворение результатами закончившейся конференции, дав указание представить к награждению участников, обеспечивающих работу конференции, а также летчиков-истребителей, сопровождавших нас туда и обратно, Сталин сейчас же на поезде убыл в Москву.
Лишь 7 декабря было объявлено в газетах о состоявшейся Тегеранской конференции. 5 или 6 декабря мне позвонил Сталин и попросил приехать к нему на дачу.
Явившись туда, я увидел, что ходит он в накинутой на плечи шинели. Был он один. Поздоровавшись, Верховный сказал, что, видимо, простудился и опасается, как бы не заболеть воспалением легких, ибо всегда тяжело переносит это заболевание. Походив немного, он неожиданно заговорил о себе.
— Я знаю, — начал он, — что, когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. — И, походив немного, продолжал: — Но я уверен, что ветер истории все это развеет…
Нужно сказать прямо, я был удивлен. В то время мне, да, думаю, не только мне, не представлялось вероятным, что кто-либо может сказать о Сталине плохое. Во время войны все связывалось с его именем, и это имело явно видимые основания. Первоначальные успехи немцев были локализованы.
Гитлеровские армии были разбиты под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге. Мы одерживали победы одну за другой, монолитность армии и народа была очевидна, и стремление стереть врага с лица земли было единодушно.
Четко и бесперебойно работала вся машина государства. При игре оркестра без дирижера, а в понятии управления государством — без твердого руководства, государственная машина так работать, естественно, не могла бы. Четкая работа этой машины также всегда связывалась с его именем.
Поэтому мне показалось, что Сталин действительно заболел…
Походив еще немного, он продолжал:
— Вот все хорошее народ связывает с именем Сталина, угнетенные народы видят в этом имени светоч свободы, возможность порвать вековые цепи рабства. «Товарищ Сталин» стало именем собирательным, надеждой для угнетенных и бедняков, надеждой рабочих и крестьян, стонущих под ярмом капитализма. Имя товарища Сталина наделяется самыми лучшими чертами, как в сказке. Конечно, только хороших людей на свете не бывает. В жизни любой самый хороший человек обязательно имеет и свои недостатки, и у Сталина их достаточно. Но если считают, что товарищ Сталин может вызволить обездоленных из неволи и рабства, такую веру нужно поддерживать, ибо она даст силу народам активно бороться за свое будущее, вдохнет в них надежду и уверенность в победе. [367] Если, как мне показалось, в начале разговора в словах Сталина звучал какой-то пессимизм, вызванный недомоганием, то ход дальнейших суждений говорил о совершенно ином ходе мыслей, вызванных, по-моему, тегеранской встречей с Рузвельтом и Черчиллем. Явным на этой встрече было их стремление подчинить возможно большие зоны земной поверхности своему влиянию, и в первую очередь, конечно, колонии. Самым интересным было то, что оба союзника обнаружили очевидное желание поживиться один за счет другого. Например, Рузвельт проявлял большой интерес к Индии в смысле предоставления ей самостоятельности с тем, чтобы, попросту говоря, покончить там с колониальным режимом Англии и втянуть в эту страну капиталы США. Для народов же Индии такие с виду демократические мероприятия меняли лишь хозяина, а суть порабощения оставалась прежней…
Как-то сразу разговор переключился на другие темы, и Сталин без всяких предисловий перешел к необходимости вывода из войны Финляндии. Его интересовал вопрос, можем ли мы, не проводя наземных операций, силами одной авиации заставить правительство Финляндии выйти из войны.
К концу 1943 года мы имели в АДД уже порядка тысячи боевых самолетов и могли выполнять задачи большого стратегического значения. Такая масса самолетов могла без особого напряжения совершить, скажем, налет, подобный налету англичан на Кельн, где участвовала тысяча самолетов. Как известно, результаты этого налета были устрашающими. Другого слова, которое могло бы дать представление о результатах налета англичан на Кельн, я не нахожу.
Мной было высказано мнение, что с такой задачей АДД справится, и вряд ли правительство, существующее сейчас в Финляндии, пойдет на то, чтобы были стерты с лица земли города его страны, начиная со столицы.
Сталин долго ходил молча. Наконец сказал:
— Продумайте этот вопрос. Мы к нему еще вернемся.
Со мной были представления к награждению личного состава, участвовавшего в обеспечении работы Тегеранской конференции. Не совсем обычен был вопрос, чем отметить Виктора Грачева, на самолете которого летел Сталин.
Необычен вопрос был потому, что в делах, касающихся лично его, Сталин был весьма щепетилен, делать тут что-либо без него нечего было и думать.
С одной стороны, мне хотелось как-то особенно отметить летчика, чтобы у него навсегда осталась память об этом полете, а с другой — я знал, что Сталин ни за что не согласится на неоправданное награждение. [368] Сам решать этот вопрос он также не стал бы. После некоторых размышлений я включил Грачева в указ о награждении орденом Суворова 1-й степени.
Исходил я из того, что по своей службе такого ордена он получить не может, так как не относится к высшему руководящему составу, с другой стороны — такой полет необычен и должен оставить память о себе.
Как я и ожидал, как только начался доклад о награждении и появился на столе заготовленный материал, Сталин сразу спросил:
— Посмотрим, к какой награде вы представляете Грачева?
По его тону явно чувствовалось, что он приготовился, можно сказать, к жесткой обороне. Когда мной была названа награда, Сталин был удивлен, совершенно не ожидая такого представления. На его вопрос, почему именно такой наградой предлагается отметить летчика, я изложил свои мысли.
Подумав, Сталин спросил:
— У вас нет никаких сомнений в вашем представлении?
— И сомнений никаких нет и настоятельно прошу утвердить это представление, — ответил я.
Вопросов больше не последовало, и представления были подписаны.
Прощаясь, Сталин напомнил, чтобы мной были продуманы мероприятия по выводу Финляндии из войны.