шли мы с тобой, сидела в той кондитерской, смотрела в лица людей. И может быть, многие из тех, кого я встречаю в столице, знали её, видели. Помнят её, как и Нэя. Её юность тоже прошла рядом с мамой. Мама носила красивые платья, камушки. А в ЦЭССЭИ такие платья считают нарядами шлюх. И Нэю не любят за это же, за красоту, за то, что она радует глаза. Но мне её жалко. За то, что она с отцом. Расскажи, какой она была до того, как стала с ним?
— Какой? Ох, не специалист я по складным речам, в отличие от твоего отца. Ты как у нас в школе среднего цикла обучения — на занятиях литературы. Дайте-ка, Антон характеристику героине. Какой идее подчинена её сознательная активность? Какие условия жизни в прошлом, люди, вся наличная среда сформировали её мировоззрение? Человек — такая текучая структура, вроде потока, он всегда меняется. Он то глубже, то мельче, то уже, а то и шире, он может и пересохнуть. Я мало задумывался, какая она. Мне просто нравилось, что она добра и легка. Мне кажется, что она счастлива с твоим отцом.
— Она была лучше. Она не умела лгать.
— Да кому она лжёт?
— Всем окружающим. Она же вошла в секретную зону, она теперь человек двух миров. Разве это не отразилось на её психике? Не стало причиной её глубинного диссонанса? Он должен был или взять её навсегда к себе, оградить от прежнего мира, или не трогать никогда.
— Как он может вырвать её из родной среды навсегда? Поселить её в безлюдных горах? Или заставить общаться исключительно со своими космодесантниками? Я тоже двоякодышащий, как говорит твой отец — обитатель двух миров.
— Тебя к этому готовили. А её нет. Она, но это только моё мнение, стала не такой красивой. Из потрясающей и полной веселья она превратилась в необщительную. Как-то заметно выцвела, будто слегка увяла как растение в непригодной почве, поскольку лишилась прежней внутренней гармонии в себе. Может, ваша почва и богаче, — ты как ботаник, это поймёшь, — всякими минералами и обогащена чем-то там ещё, но она-то взросла на бедной местной земле. Вот у моей старшей мамы были цветы, которые любили жирную почву, а были и такие, которые любили песчаную и бедную. И это никак не отражалось на их красоте. Так ли уж необходимы местным людям эти познания о других мирах? Зачем бы они тем, у кого столь короткая жизнь? Она не особенно умна от природы, и полностью усвоить то, что на неё обрушилось, — откровение о наличии других миров, ей трудно. Отец полностью подавил её. Как она может любить его? О чём она с ним разговаривает? Он всех презирает. А вас презирает? Тех, кто внизу?
— Нет. Он свой, простой. Но бывает грубым, конечно, если кто-нибудь выведет его из себя, но редко. А Нэя, — в тех пределах, что мне о ней известно, — знала о том, кто твой отец, и откуда мы тут, очень давно. Едва ли не с самого детства. У неё был свой воспитатель. Некий Тон-Ат.
— Кто это? Мне она о нём не рассказывала. Так звали её первого мужа, а не воспитателя. Ещё это имя всплывало в связи с гибелью мамы. А отец… если он не любит тех, кто тут живёт, как он может любить людей вообще? Я точно знаю, он не любит Нэю. Он не любит никого. Даже меня. Никогда не любил. Ничего не дарил. Только ты даришь мне всё, что мне нравится. Нэя тоже дарит. А он ничего. Никогда. — Отец был её неизлечимой болью. Он был той ненавистью в ней, которую она не могла из себя вынуть. Не могла превратить в равнодушие, чтобы хотя бы не думать о нём. У неё был к нему неоплатный счёт, о котором он вряд ли и знал. И даже если знал, то как он мог оплатить ей то, чего не дал в прошлом, и уже не мог дать сейчас, если и хотел этого. Но он и не хотел, так она считала. Он не умел быть виноватым, виноваты были только другие. Она стала сумрачной. И в этом своём выражении удивительно напоминала того, кого не могла простить. Прозрачные глаза потемнели, сжатые губы выражали презрение. Антону хотелось развеселить её, утешить.
— Если бы ты понимал, Антон, но я не могу тебе всего рассказать, нельзя. Он твой шеф, ты можешь перестать его уважать. Он так виноват перед мамой, передо мной. Я бы хотела простить, но не могу. Этого не прощают. А сейчас, когда я знаю, что он всегда где-то рядом, мне мешает это радоваться жизни, мешает любить Нэю по-прежнему. Но я уже не могу жить без тебя.
— Не думай о нём. Что он тебе теперь? Я твой муж. И мы улетим на Землю, когда мне разрешат. Он тебе никто. А мне? Так, — временный шеф, официальное лицо.
Иногда вдоль дороги в просвете леса мелькали разнообразные строения уединённых небедных посёлков, блестя зелёными стёклами вычищенных окон. Здесь жили неизвестные счастливчики. Встречались дорожные рабочие, посты охраны, редкие местные жители. Среди сплошной стены мелькнул просвет. Возникла земная по виду полянка, от которой защемило в сердце. Зелёная! Заросшая земными ромашками и колокольчиками, лиловыми «часиками» — луговой гвоздикой. Мираж? Опять? Но Икринка не была миражом никогда. И Антон внезапно затормозил. Вокруг никого. Воздух ласкал теплом. На Паралее не было смены времён года. Деревья периодически сбрасывали листья, чтобы после сезона дождей облачиться в новую поросль. Сейчас было сухо, и ещё не жарко. Жара приходила днём. Он вышел из машины, взяв плед, и пошёл к полянке. Она тоже вышла. На ней было красное платье, сотворённое Нэей после той прогулки в столице. Новое. Не уместное, дикое в представлении людей Паралеи. Здесь не носили одежду красного цвета. Почему? Он не знал. Нэя была поражена, когда Антон попросил её сшить Икринке красное платье.
— Красное? — изумилась она, — но из красной ткани шьют только постельное белье, это неприлично. Она будет как кукла! Таких кукол сажают на красное белье новобрачные, чтобы Надмирный Свет дал им детей.
Местные люди не любили одежду ярких цветов. Даже Нэя позволяла себе всегда приглушённые размытые цвета, полутона. Даже она боялась чрезмерной яркости. Люди словно уравновешивали своей блёклостью яркость природы. Простые люди за стенами садов «Гора» и за стенами всех прочих закрытых городков и селений этого мира сновали в серых, коричневых, чёрных и тёмно-синих одеяниях, и