— Я боюсь, — прошептала она, но тотчас же, начиная неуловимо изменяться, стала так близко на свете дверей, что ее лицо осветилось. Ее нога три раза шевельнула пальцами, и она мысленно сосчитала: раз, два, три. Затем, в слезах, ликуя и плача, Элда быстро подбежала к постели.
Доктор невольно встал, похолодев, как и Готорн, которого искусно сделанное Элдой преображение освободило от напряжения и ожидания. Тяжесть свалилась с него. Он передал Фергюсона в опытные и ловкие руки.
— Наконец то я здесь! — услышал он с восхищением верные и живые звуки голоса Элды, полного страстного облегчения. — Как будто вечность прошла! Встречай бродягу свою, друг мой. Ты меня не забыл? Если не забыл, то прости!
Фергюсон сел и, прислонившись затылком к стене, протянул руки. Он смотрел исступленно, как сталкиваемый в пустоту. Но вокруг влажных его зубов, обведенных исхудавшими губами, широкая и острая сверкала улыбка. Ни сказать, ни крикнуть он не мог, лишь задыхался, все сильнее выгибая вперед грудь и закидывая лицо. Наконец он мучительно закричал, и этот его крик — «Анготэя!» — был так ужасен, что доктор и Готорн бросились в комнату. Больной бился и хохотал, заливаясь слезами. Придерживая его руки, Готорн заметил, что Фергюсон никого не видит, кроме Элды; изо всех своих последних сил он смотрел на нее.
— Анготэя, — прошептал он, — ты теперь не будешь ходить одна?
— Никогда, — сказала Элда. — Я была далеко, но всегда помнила о тебе. Я изголодалась и напугалась; ноги мои устали и изранены. О, как там было все немило и чуждо! Стены стояли кругом, внизу слышался рокот. Никак нельзя было выйти из скал. Но зеркало-то — разбито…
Готорн с удивлением слушал, как она легко и естественно перевирает его бумажный набросок.
— Разбейте его, — сказал Фергюсон, прочь дрянное стекло!
— Я разбила его камнем, — подтвердила Элда. Она закрыла одеялом ноги Фергюсона, уставила подушку между стеной и затылком, потом встала на колени перед кроватью и взяла руку больного. Потеревшись лицом о его колено, она вытерла слезы. Другая рука Фергюсона, вырвавшись из руки доктора, протянулась и коснулась ее лба концами дрожащих пальцев.
— Дурочка… — сказал Фергюсон, потом закрыл глаза и стал умирать. Его голова тряслась вначале резко, потом все тише, и он медленно упал на подушку с уже умолкшим лицом, — лишь в его вздувшихся ребрах еще не прекращалась мелкая дрожь.
Доктор открыл веки Фергюсона и пощупал пульс.
— Агония, — сказал он очень тихо.
Элда поднялась с пола. Испуганно взглянув на умирающего, она потерла занывшее колено и выбежала переодеться.
Когда она возвратилась, умерший был уже закрыт простыней. Доктор и Готорн сидели у стола в другой комнате и рассматривали его бумаги.
При входе Элды они встали, и Готорн поблагодарил ее, прибавив, что лишь характер случая мешает ему воздать должное ее таланту, который она употребила на, может быть, странное, но истинно человеческое дело.
— А вы — как? — спросила она у доктора.
— Превосходно, — ответил доктор. — но мне трудно говорить об этом теперь.
Элда подошла к Готорну, чертя на полу концом зонтика запутанную фигуру.
— Вот что, — сказала она с детским выражением больших прямых глаз. — Вы заплатите чеком или наличными? Согласитесь, что завтра банки закрыты.
— Наличными, — сказал Готорн, передавая ей приготовленный пакет с пятьюдесятью ассигнациями.
Вспыхнув от удовольствия, Элда понесла пакет на свободный угол стола. Там она присела считать. Доктор долго смотрел, как она считает ассигнации, затем нахмурился и закрыл глаза.
Досчитав, Элда шевельнула губами, с сомнением посмотрела на Готорна.
— Не хватает семидесяти пяти, — сказала она. — Я считала два раза. Сосчитайте сами, если не верите.
— Я верю и прошу извинить мою рассеянность, — сказал Готорн, добавляя нехватающую сумму. — Теперь идите к автомобилю. Я уже приказал отвезти вас обратно.
— Благодарю, — сказала она, счастливая, усталая и закруженная своей удачей. — Ну, всего хорошего… От меня немного цветов вашему чудаку. Но только две буквы «Э.» и «С.».
Проводив ее и посмотрев на ее затылок в круто завернувшем автомобиле, Готорн вернулся к доктору, который сказал:
— Она слаба в арифметике.
— Я сделал это нарочно, так как понял ее и знал, что она будет считать. Я сделал так затем, чтобы окончательно отделить Элду от Анготэи…
Измена
I
Годвин уехал так весело, что покачивался даже в окне вагона, а провожавшие его Бутс, Томас, Лей и Брентган, обнявшись, пустили по ветру свои платки, которыми махали счастливцу, прощенному отцом за беспутство и едущему загладить прошлое среди богобоязненных теток.
Кстати — отцу Годвина оставалось недолго жить.
— Летела муха на патоку! — закричал Годвин из окна.
— Летела муха на па-а-току! — грянул хор друзей, и, содрогаясь от скуки, поезд ушел из города в синюю степь.
Кая Брентгана ждала домой его жена, Джесси, но, растворясь в цветных жидкостях, он был далек от процесса кристаллизации и уехал в страну оркестров, где почему-то раздавался звон битой посуды.
Утром Брентган проснулся у Лея. Ему казалось, что он покинул мир качалок, поставленных на аэроплан. Белокурый, стройный Лей сидел против него и, растирая розовую шею, прихлебывал красное вино. На его нежном лице было удрученное выражение кряхтящего старика.
— Что произошло? — сказал Брентган, поднимаясь с кушетки и стараясь отыскать просвет в своей памяти, сплавленной в безобразный шлак. — Я ничего не помню. Дай мне стакан вина.
Лей налил ему; Брентган жадно выпил, и его покинуло противное ощущение спрятанной во рту толстой рыбы. Но ничуть не яснее было в оглушенном мозгу.
— Мы хотели отправить тебя домой, но ты поехал ко мне. Ты не хотел, чтобы Джесси видела твое состояние.
— А Бутс? Томас?
— Не знаю. Они задержались у наших маленьких гейш: Греты и Сандрильоны. Ты был очень мил с девушками.
— Послушай, — сказал Брентган, — я ничего не помню с момента, когда начал пить на пари в «Китайском принце». Подними занавес!
— Лучше я его опущу! — расхохотался Лей. — То, что ты называешь «занавесом», есть лишь полог кровати одной пикантной детки.
— Но это ты выдумал! — вскричал Брентган, помертвев и вскакивая.
— Неужели тебя могут расстроить такие пустяки?
— Не может быть! С кем?
— Я перепутал их имена, Кай. Тебя увела черненькая.
— Лей, ты солгал!
Лей побледнел, потом покраснел. Некоторое время он чувствовал себя отвратительно, но вкоренившееся презрение к верности и любви помогло ему заключить свой низкий поступок грязным намеком:
— Во всяком случае… риска не было. Уверяю тебя.
Брентган пристально вгляделся в равнодушное лицо Лея и, осунувшись от неожиданного удара, подошел к зеркалу.
Он спал одетый. Зеркало, когда он приводил одежду в порядок, видом покрасневших глаз и состоянием воротничка было на стороне Лея. Брентган отвернулся и подошел к телефону.
Лей, коварно смеясь, наблюдал приятеля, взявшего дрожащей рукой трубку.
— Алло, Бутс? Томас? Да, это Брентган. Нет, некогда. Скажи мне: действительно ли со мной это произошло?
Звучный, толкающий ухо голос Томаса произнес:
— Кай, старина, я догадался по слову «это». Не сомневайся. Думай, что у тебя прорезался зуб. Все в порядке.
— Будь проклят! — сказал Брентган.
— Не ругайся. Брось, милый Брентган. В каком столетии ты живешь? Нельзя же быть вечно смешным.
— Пожалуй, ты прав. Я смешон. Но где же эта квартира?
— Ты молодец; утренние визиты весьма приятны.
Томас сообщил адрес и прибавил:
— Бутс здесь. Он хочет с тобой.
— Хорошо, — солгал Брентган, чтобы отвязаться. — Скажи ему, что я заеду за ним.
Кончив этот разговор, Брентган с содроганием позвонил домой. Лей протяжно зевнул и пробормотал:
— Напрасно ты придаешь этому… придаешь… А-а-а-ах! О-о-о-а-х!
По-видимому, Джесси ждала звонка мужа, так как Брентган сразу услышал ее голос:
— Это кто? — И, как задевший по лицу конец бича, ее тревога передалась ему. — Надеюсь, ты приедешь немедленно.
— Я скоро приеду, — нервно сказал Брентган. — Вот случай! Проводы затянулись.
— Воображаю. Бутс уже сказал мне.
— Что он сказал? — оцепенев, крикнул Брентган.
— Что ты отправился к Лею. Где ты теперь?
— Я у Лея. Все ли благополучно?
— Да. Но… что с тобой?
— Так я приеду, — сказал Брентган, избегая ответа.
— Ну да… Я так жду…
Вдруг он почувствовал, что не в состоянии продолжать разговор, и, медленно опустив трубку, с болью внимал быстрым словам, мелко и неразборчиво отдающимся в сжатой руке. Что-то живое и бесконечно преданное трепетало внутри мембраны, только что перенесшей к нему сдержанное огорчение Джесси.