в Бадхыз. Поставили ей юрту-шатер. Ходят поклоняются вашей пророчице… Сумасшедшей бабе!
Пропустив мимо ушей «сумасшедшую бабу» — он мог в реве, шуме и тряске не расслышать таких обидных слов, — Алексей Иванович удивился. Значит, и это не тайна в степи, значит, Аббас Кули знал и молчал. Алексей Иванович не мог унять боли в сердце, которую он ощутил, когда Аббас Кули кричал ему в ухо о «буре камней». Он видел, и не однажды, тела казненных этим излюбленным на Востоке способом. И он, ничему, казалось, не способный ужасаться, ужаснулся.
С ужасом он вдруг увидел на песке ее прекрасное, в крови и ранах, тело, иссеченное камнями, щебенкой.
— Да погрузится во мрак жизнь человека, который берет такую жену! Жену — святую пророчицу!
Чьи это слова? Кто прокричал их сейчас ему, оглушенному ревом мотора и новостью! Да это философствует Аббас Кули! И на него нельзя сердиться. Ведь именно это Аббас Кули говорил ему, Алексею Ивановичу, в Баят Ходжи, когда он, счастливый, ошеломленный, уезжал с Шагаретт через Мисрианскую пустыню в Казанджик.
Тогда надо было уехать немедленно, чтобы потушить ярость племен пограничных областей. Тогда можно было истолковать заявление Аббаса Кули как предостережение от опасностей. А теперь выходило, что Аббас Кули напророчил беду. Простая ты душа, Аббас Кули!
— Что после греха совершать молитвенные ракъаты! — говорил сейчас Аббас Кули. — Горбан Алексей, вы сейчас едете к джемшидам за ней, а?
И так как Мансуров не нашелся, что ответить, Аббас Кули ответил сам:
— Нельзя ехать туда. Мы были охотниками, расставляющими сети. Мы были охотниками, убивающими летающих и ползающих. Теперь мы сами летающие и ползающие.
— Алиев! — окликнул комбриг шофера.
— Слушаюсь, товарищ командир!
— Остановите машину.
Сделалось сразу поразительно тихо. Звезды сияли совсем низко — протяни руку и возьмешь в ладонь. В темноте со всех сторон дышали теплом не остывшие с вечера каменные громады.
— Поразомнемся, — сказал Мансуров. — Где мы?
— Танги Мор — Ущелье Танги Мор, — сочно проворчал пуштун со своего сиденья.
— Дорога пойдет на перевал, а там и джемшиды. У них хорошие сливки. Хорошо бы утром попить сливок с пшеничным хрустящим чуреком.
— Аббас Кули!..
Тон, которым Мансуров обратился к нему, явно не понравился контрабандисту, но он с готовностью отозвался:
— Ваши подошвы на моих глазах.
— Сейчас мы будем проезжать через селение. Я прикажу остановить машину. Я попрошу вас выйти из машины… мне очень жаль говорить так, но вы останетесь в селении.
— Зачем?
— А затем, что я разрешил вам ехать совсем не для того, чтобы вы портили мне настроение вашей трусостью.
— Трусостью?
— Вы боитесь ехать к джемшидам и всячески уговариваете меня вернуться. Мне надоело. Вы останетесь.
— Дурной день минует, дурного человека не минуешь. Джемшиды дурные. Человек замешен на красном тесте. Туда входит четыре вещества: дам — кровь, балгам — мокрота, сафра — желтая желчь, судо — черная желчь. Вождь джемшидов замешен на одной судо. А мюршид… Он просто кусачая собака, — ввернул свое слово пуштун-кетхуда. Он преисполнен был важности и разговаривал только пословицами и присказками. — Джейран жиреет на зеленом лугу, мюршид жиреет на полном мертвецов кладбище.
— Вы оба можете не ехать. Алиев остановится при въезде в первое же селение.
— С вашего разрешения, горбан, я поеду. — Даже в темноте было видно, как низко поклонился пуштун-кетхуда. — У меня приказ ехать.
— Подошвы на моих глазах, я пойду пешком за вашей машиной. Мне плюнут в глаза, если я оставлю побратима. Умоляю, не сердитесь, горбан. Прошу вас, Алексей Иванович, — сказал Аббас Кули.
Молча Мансуров вернулся в машину.
Они ехали по каменистой дороге. Луна, желтая, недовольная, выбралась из-за ломаной кромки обрыва. В ущелье дул холодный, совсем зимний ветер. Ночь пахла полынью и снегом.
Забыв про свою пуштунскую спесь, оставив в стороне высокомерие чиновника, пуштун-кетхуда пел, словно он ехал на своем боевом коне по своим пуштунским горам:
Не скачи на коне страсти к смерти,
Не спеши в пасть дракона-крокодила.
Не ступай ногой в ущелье скорби.
Не налагай на себя оков безумия,
о Меджнун!
Катился «фордик» по сравнительно ровной караванной тропе. Но все же попадались колдобины, ухабы, камни. Голос тогда срывался, и звуки в горле певца словно бы подскакивали, фальшивили — а-а, еее, н-у-ун — и эхом отдавались в холодных стенах ущелья.
О, Ме-едж-ну-у-ун-ун-ун!
Песчинка не поднимется к солнцу!
Мошка не долетит до небес,
о Меджнун!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Жизнь, которую мы называем счастливой, лежит на вершине, и к ней, говорят, ведет крутая дорога. Ее преграждают немало скал, и от добродетели к добродетели нужно подниматься по отвесным ступеням. А на самом верху все кончится. Это черта, у которой — цель нашего странствования. Все хотят туда попасть, но, как писал Назон: «Мало просто хотеть, добивайся, стремись!»
Петрарка
От радости он не умещается в своей шкуре.
Насреддин Афанди
Как много занял места в его жизни малыш! Как долго не просыпалось в нем отцовство! А когда внезапно проснулось, заполнило его щемящей болью всего… Всего.
Удивительно, Мансуров совсем мало думал о прекрасной джемшидке, жене своей Шагаретт. Нет, он не стал равнодушен к ней. Он не озлобился на нее за ее отвратительный поступок с сыном. Увы, он просто ошибся в ней. Не понял, что два-три года недостаточны, чтобы искоренить в фанатичке темноту, суеверия веков. В те минуты, когда она возникала в памяти, прелестная, обворожительная, невольно он вспоминал тривиальную поэтическую строку: «Я вспоминаю о ней, и у меня сахар и мед на языке».
Нет, суровый комиссар не мог забыть чувственной, сладостной бездны, в которую бросила его безумная страсть прекрасной джемшидки.
Ты, птица моего сердца,
попалась в сети благоуханных кудрей
той, кто украсила бы
обитательниц рая! —
пел Мансуров.
Как широко и просторно раскинулась азиатская степь! Как синели и лиловели далекие горы Азии! И нужно ли удивляться, что самые глубокие чувства давно уже ставший азиатом Алексей Иванович невольно выражал восточными образами.
— Он наложил на сердце свое клеймо любви краснее тюльпана, — вполголоса вторил Алексею Ивановичу Аббас Кули. — Он безумнее Меджнуна. Цену любимой узнают, когда приходит разлука, цену лекарству — когда сломаешь кость. Но может ли быть иначе? Она — гурия рая! Боже, ты сотворил из горсти пыли чудесный идол на ристалище бытия. Золотая монета всегда блестит,