Читать интересную книгу Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

Эта идея пленила великого князя Сергея Александровича, и Зубатов оказался, в конце концов, во главе Охранного отделения. На первых порах надо было ярче рекламировать себя в рабочих массах, и потому сразу возроптали все крупные фабриканты и промышленники. Конечно, они обратились к министру Витте как творцу русской промышленности:

— Помилуйте! Да ведь что же это выходит? Министерство внутренних дел своими руками революцию поддерживает!

Министр финансов Витте начал воевать с министром внутренних дел. Но и тут неудача: поперек дороги встал великий князь Сергей Александрович. Плеве должен был согласиться, что не все тут благополучно, но распустить зубатовские организации не решился. Он только усовершенствовал их: полицейские чины, фабричная инспекция и духовенство должны приниматься в эти организации членами-соревнователями…[534]

Так появился на государственной сцене знаменитый впоследствии священник Гапон[535] как «член-соревнователь» в петербургских организациях полицейского социализма…

Так правительство обезвреживало революционную работу нелегальной партии социал-демократов.

По отношению к другой нелегальной партии, социалистов-революционеров, возобновивших террористические покушения и убийства, ничего нового никто не изобрел, но тут просто посчастливилось: Охранному отделению удалось посадить своего шпиона в самое сердце партии и сделать его революционным генералом самой Боевой организации. Имя ему — Евно Азеф[536].

Но не будем забегать вперед и вернемся в родные Палестины[537] отчего дома.

XVI

…Ну, вот и до новой весны дожили!..

Эх, как ласково солнышко вешнее! Всем светит, никакую тварь Божию не обижает: всем радость с голубых небес посылает… И богатым и бедным, здоровым и убогим, молодым и старым…

И что только делает это вешнее солнышко! Сколько раз помирать бабушка за зиму собиралась, о могиле своей подумывала, завещание свое пересматривала (ведь уже восемьдесят три весны пережила бабушка!), а как пришел Водолей да начал землю-матушку ко Христову Воскресению вешними водами обмывать, как поломала Сура ледяные оковы и понесла их в Волгу-матушку — опять помирать не хочется.

Нинила Фадевна зимние рамы уже кое-где выставила. Ерофеич санки убрал, тарантас моет и подмазывает. Глухой Фома Алексеич воду со двора на улицу спускает. Цепной пес сладко потягивается. В саду птичья трескотня да грачиный гомон… Скворчик прилетел и радостно булькает, сидя у скворечницы. Куры кудахчут, и петухи кричат. И весь городок точно живой водой волшебник спрыснул: все жители ожили, с утра до вечера на улицах, идут, бегут, на шумливых колесах по мокрым мостовым извозчики и телеги громыхают, пароходы на Суре посвистывают, на пристанях народ копошится…

Грохот, шум радостный по земле идет, точно вся земля зашевелилась, радостными голосами закричала и побежала навстречу Светлому Воскресению Христову…

Страстная неделя. Великопостные колокола о великих страстях Господних напоминают. Сокрушаться бы надо… Бабушка каждый день дважды в храме молится, пост строго держит, псалмы Давидовы читает[538], а радость пугливая все не уходит, спряталась в уголке старой души и пугливо выглядывает…

Да ведь куда ее, радость-то, денешь, если на Страстной неделе Наташа приедет?

Наташа приедет! Наташа, Наташа, Наташа, Наташа!..

Грешно бы в такие страшные дни радоваться-то, а, видно, нету человека власти над душой своей…

Кипит уборка в доме. Все в этой работе. А тут бабушка от вешней радости и по случаю приезда Наташи вздумала и снаружи старый дом в праздничный вид привести… Маляры с домом покончили и теперь ограду палисадника и заборы докрашивают…

Ну и нарядился же бабушкин дом к праздничкам! Кто ни пройдет, кто ни проедет — все оглядываются и приятно улыбаются. Прямо не узнаешь…

Точно старая барыня вторую молодость переживает: оделась не полетам, попудрилась, подрумянилась и набелилась. Стены мелом с охрой покрашены, и от этого дом точно в легком золотистом платье толстая барыня выглядит. Наличники у окон — шоколадного цвета — точно глаза подведенные. А зеленая крыша с трубами, флюгерами и с нависшими над ней ветвями запушившейся развертывающимися почками березы — точно модная дамская шляпа со страусовым пером и разными финтифлюшками…

Великий пост, а в доме все скоромные вкусные острые запахи: копченой ветчиной, топленым маслом, сдобным тестом, сметаной пахнет.

Хлопот полон рот у бабушки: и грехи отмаливать, и дом прибирать, и пасхальный стол приготовить. А бес, конечно, этим и пользуется.

Господи, Владыко живота моего![539]

Губы шепчут: «И не осуждати брата моего!» — а в мыслях: «опять плут Ерофеич сдачи пятачок недодал! Я тебя выведу на чистую воду!»

Недолюбливает Ерофеича бабушка. И не потому, чтобы Ерофеич был человек нехороший, а просто как увидит Ерофеича, так и вспомнит покойника Никиту, — сразу рассердится, точно Ерофеич виноват в том, что Никита помер.

— Прости, Господи, мое согрешение! Осудила брата моего…

«Заботы наши, как мыши ночью, душу человеческую грызут», — подумала бабушка, и тут опять неподходящее в мысли полезло: вспомнила, что по ночам крысы в комнатах нижних бегают, как кошки, и грызут комоды и буфеты разные. Надо Ерофеича к арендатору Абраму Ильичу послать: нет ли у него какого-нибудь средства от крыс и мышей?

Вернулась от вечерни, побранила Ерофеича за недоданный пятачок и послала к Абраму Ильичу.

И этим воспользовался лукавый. Большая неприятность вышла.

Пришел Абрам Ильич. Хмурый, недовольный чем-то. Поздоровались.

— Ну, какое у вас до меня дело, мамаша?

— А ты что сердитый такой?

Абрам Ильич пожал плечом, погладил бороду:

— У меня, мамаша, большая неприятность… Что вы от меня хотите?

— Да вот, родной мой, крысы нас одолевают. Покою по ночам не дают. Не знаешь ли какого-нибудь средства!

— Э! Что может, мамаша, человеку сделать крыса?

— У тебя на мельнице тоже есть крысы. Как ты их выводишь?

— Э, мамаша! Я не мешаю, мамаша, крысам. Надо как-нибудь жить и крысам… А вот скажите, мамаша, как жить нам, евреям, для которых уже придумали такое средство, какое хочет мамаша…

— Говори толком! Ничего не понимаю…

Абрам Ильич рассказал про Кишиневский погром, вынул клетчатый платок и отер слезу: у него убили в Кишиневе сестру и ее грудного ребенка. А сейчас он узнал, что умер в больнице его торговый компаньон, и теперь тот не может заплатить ему большие деньги: его лавку разграбили и семейство — нищие. Власти не хотели помешать: смотрели себе, как евреев грабили и убивали.

— А вы пожаловались бы своему Витте: он ведь стоит за вас, за жидов!

— Что, мамаша, значит Витте, когда уже есть Плеве? Вы знаете, мамаша, что сказал этот министр нашей депутации после Кишиневского погрома? Он сказал: пусть ваши дети прекратят революцию, и я прекращу погромы!

— А разве это не правда? Все говорят, что у нас жиды делают революцию…

— Мы делаем революцию? Разве ваши дети, мамаша, жиды? А где ваши дети? Почему два были в Сибири, а почтенный такой Павел Николаевич должен был поселиться в Архангельске? Если, мамаша, ваши дети делают революцию, а наши помогают, так за это можно вас, мамаша, убить и ограбить? И ваши, и наши дети вместе делают это дело, почему же не убить не ограбить не одного меня, а нас вместе, мамаша?

Трудно сказать, что оскорбило бабушку. То ли что Абрам Ильич попрекнул ее детьми-революционерами, то ли употребленный им сравнительный метод, при котором и она, бабушка, очутилась в таком же правовом положении, как и этот «жидок», но бабушка даже побледнела от этой дерзости суждений Фишмана и, задыхаясь от гнева, сказала:

— Вот что… Поди вон! Вон отсюда! Чтобы жидовским запахом не пахло!

Абрам Ильич пожал плечом и смущенно вышел, а бабушка с тяжелым дыханием осталась в кресле и выбрасывала кусочки негодования:

— Ах, нахал! А? Вот до чего… обнаглели как… генерал правду сказал… Ух! Нинилушка… дай стакан водицы!

— Что случилось, матушка барыня? Что он, жидюга?..

— И меня, видишь ли, надо убить и ограбить…

Потом бабушка, успокоившись маленько, начала припоминать весь этот неприятный разговор и сама не могла найти возмутившее ее преступление Абрама Ильича. Ведь он сказал только, что за преступление детей нельзя наказывать родителей! Дерзко как-то сказал это, а подумаешь, так оно, конечно, верно… Напрасно погорячилась и выгнала Абрашку!

Исповедуясь, бабушка рассказала все отцу Варсонофию, покаялась и сняла этот грех с души своей.

В Великий четверг приехала Наташа. Целовались и плакали обе от радости. Пристально смотрели в лица друг другу, точно не могли нагляделся…