В Кексгольме в 1801 году оставались 10 заключенных. Самыми известными среди них были члены семьи Пугачева. В докладе А. С. Макарова об условиях их содержания говорилось: «Женки бывшего самозванца Емельяна Пугачева (Софья и Устинья. – И. К., Е. Н.), две дочери девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим с 1775 года содержатся в замке в особливом покое, а парень на гауптвахте в особливой комнате. Содержание имеют от казны по 15 копеек в день. Живут порядочно. Имеют свободу ходить по крепости, но из оной не выпускаются. Читать и писать не умеют». Императорским указом им предписывалось «сказываться только именами и отчествами», не упоминая фамилии самозванца. В заточении они находились всю жизнь; Николай I в январе 1834 года известил Пушкина, что дочь Пугачева (царь ошибочно назвал ее сестрой) «тому три недели умерла в крепости». Обе жены Пугачева скончались до 1811 года, судьба же сына до сих пор неясна.[773] В крепости содержались пастор Роман Бурмейстер и крестьянин Пантелеймон Никифоров, оставшиеся под стражей и в 1801 году: «Хотя ‹…› и было с прочими государю императору докладывано, но ничего не последовало. А содержатся в Кексгольмской крепости: 1) за подачу в Кантору опекунства иностранных бумаг с нелепыми выражениями, виденными якобы во сне на день коронования покойной государыни императрицы, по засвидетельствованию доктора оказался совершенно помешанным в уме, что даже бросался на караульных; 2) за двукратное делание фальшивых ассигнаций наказан кнутом». В Пороховом погребе крепости с 1785 года содержался секретный узник (возможно, он и был упомянутым безымянным заключенным) – переводчик Коллегии иностранных дел Иван Пакарин, называвший себя сыном Екатерины II и графа Никиты Ивановича Панина.[774]
Самыми знаменитыми арестантами Ревельской крепости стали бывший ростовский митрополит Арсений Мацеевич и полковник князь Дмитрий Константинович Кантемир, называвший себя господарем Молдавии и Валахии, за что провел 17 лет в темнице.
Не легче, чем в крепостях, было отбывать наказание в монастырских тюрьмах, имевших такие же казематы в стенах, а кроме них – подвалы. Самым тяжелым было заточение в «земляной тюрьме», или «погребе»; в Соловках это была яма двухметровой глубины с краями, обложенными кирпичом, и крышей из досок, засыпанных землей. В крыше имелось отверстие, закрывавшееся дверью, запиравшейся на замок; через него опускали и поднимали узника и передавали ему пищу.
Настоятель монастыря являлся одновременно «командиром» воинской охраны заключенных, а в случае ее отсутствия эту роль играли монахи. Контингент узников все же большей частью состоял не из «клиентов» политического сыска, а из проштрафившегося духовенства и светских лиц, сосланных за подведомственные церковному суду преступления – ереси, раскол, богохульство, «развратное поведение». Одни преступники присылались туда «под начал», то есть на определенный срок на монастырские работы для исправления от «буйства» или неумеренного пьянства и после его отбытия могли выйти на свободу и даже вернуться к прежней деятельности. Другие попадали «под караул» – более суровый режим: заключенный помещался под стражей в келье-камере. В лучшем случае ему разрешался выход в церковь, в худшем – ждала полная изоляция. Такая судьба постигла вице-президента Синода, новгородского архиепископа Феодосия Яновского – в 1725 году смертная казнь ему была заменена другим наказанием: «… урезав языка, послать его в Соловецкой монастырь и содержать в наикрепчайшей тамо тюрьме под крепким караулом, никуда не выпуская». Но в итоге бывшего владыку отправили не в Соловецкий, а в Николо-Корельский монастырь, и скоро его участь еще ухудшилась: с него сняли сан и приказали «сыскать каменную келью наподобие тюрьмы с малым окошком, а людей близко той кельи не было бы, пищу определить ему хлеб да вода». В соответствии с этим указом Феодосий был замурован в подземной келье под церковью, где во тьме, холоде, грязи, собственных нечистотах он прожил несколько месяцев. С наступлением зимы замерзавшего узника нужно было перевести в отапливаемую камеру. Во время перенесения в новое узилище он сказал стоявшему рядом вице-губернатору Измайлову: «Ни я чернец, ни я мертвец, где суд и милость?» Камеру вновь заложили камнями. Скоро караульный офицер оповестил Измайлова, что уже несколько дней арестант «по многому клику для подания пищи ответу не дает и пищи не принимает»; 5 февраля 1726 года «чернец Федос» скончался.
Заключенных не баловали разносолами – в основном кормили «только хлебом слезным» и водой.
Такой паек, например, был назначен в 1735 году раскольнику Яковлеву, доставленному на Соловки после нещадного битья кнутом, с вырезанными ноздрями; но даже на таком скудном рационе он, закованный в ручные и ножные кандалы, прожил в одиночке семь лет. Пытавшимся бежать и пойманным преступникам снижали хлебную выдачу, чтобы они не могли сушить сухари для очередного «сбега». Питание вначале было за счет монастыря и милостыни богомольцев, но со второй половины XVIII века заключенным стали назначать продовольственный паек «против одного монаха» (иноческий оклад тогда составлял 9 рублей в год). «Секретные арестанты» получали кормовые деньги на руки, а продовольствие им покупали караульные солдаты.
Тайны монастырских темниц уже давно привлекали внимание историков, благо хорошо сохранившиеся архивы дают представление о судьбах узников обителей.[775] Классическая монастырская тюрьма с XVI века располагалась в Соловецком монастыре, куда нередко присылали наиболее важных арестантов: здесь скончался в 1729 году сам начальник Тайной канцелярии Петр Толстой, с 1730 по 1738 год в заточении находился дипломат, член Верховного тайного совета Василий Лукич Долгоруков – их содержали в «Антоновской тюрьме» под братскими кельями южнее Святых ворот. Сосланного по делу Волынского в 1740 году президента Коммерц-коллегии Платона Мусина-Пушкина замуровали в каменный мешок Головленковой башни, где он просидел до смерти Анны Иоанновны.
«Подбивавшегося» к принцессе Елизавете магазейн-вахтера Адмиралтейства князя Дмитрия Мещерского поместили в 1739 году в самую страшную земляную тюрьму «до смерти под караул». В 1742 земляные «погреба» были «закладены» и кандидат в «гришки-расстриги» помещен в обычную келью-камеру под караулом, где в 1758 году его обнаружил инспектировавший монастырскую тюрьму по заданию Тайной канцелярии и Синода поручик лейб-гвардии Конного полка Александр Голицын. Всего в его реестре значилось 20 заключенных, большей частью духовных лиц – «раскольщиков», расстриженных попов и дьяконов. В числе богохульников содержался «из жидов восприявший христову веру» Афанасий Килкин, обвинявшийся в «поругании святого креста» и произнесении «непристойных слов».[776]
Сидевший с 1766 года за убийство матери и сестры бывший дворянин поручик Алексей Жуков, не выдержав условий заключения, решил умереть от руки палача. В 1775 году во время провозглашения многолетия Екатерине II в монастырской церкви он крикнул: «Какая она императрица, она татарка!» – был тут же схвачен, закован в кандалы и отправлен в Архангельск. Убийца надеялся, что за такое «блевание» он будет казнен; но императрица повелела вернуть его в монастырь и держать в отдельной келье под охраной, «ибо уже такового утопшего в злодеяниях человека никакое, кажется, физическое наказание к желаемому раскаянию привесть не может».[777]
Спустя 30 лет, в 1786 году, «Ведомость о содержащихся в Соловецком монастыре колодниках» насчитывала 15 человек. Среди них были безумные (дворовый Сергей Трифонов, «малороссиянец» Антон Любимский и дворянин Михаил Ратицов); бывший архимандрит Григорий Спичинский, «во многих клеветах и неосновательных доносах и ложных разглашениях известный»; лишенный дворянства и чинов «по высочайшему указу за неумышленное смертное отца своего убийство» Петр Шелешов; отставной подпоручик Александр Теплицкий, сосланный «за развращенную жизнь». Среди заключенных находились и подделыватель банкнот «бывший Пушкин», и кошевой атаман Запорожской Сечи Петр Калнишевский, присланный «по докладу» Потемкина, только что принятого в запорожские казаки и повелевшего навсегда разорить гнездо казацкой «вольности». Атаман, заточенный «для содержания безвыпускно из монастыря и удаления не токмо от переписок, но и от всякого с посторонними людьми обращения за неослабным караулом», был освобожден лишь в 1801 году, но не пожелал уйти из монастыря и скончался там спустя два года в возрасте 112 лет. О вине некоторых узников ничего не сообщалось. Например, неизвестно, за что бывшего полкового лекаря Алексея Лебедева надлежало держать «под крепкою стражею особо от прочих колодников и кроме церкви его никуда не выпускать, приняв при этом всенаистрожайшие предосторожности, дабы он ни себе, ни другим вреда по безумию причинить не мог; ‹…› предписано не допускать его общения с другими ни на словах, ни на письме, а потому не давать ему письменных принадлежностей», при этом о его жизни было приказано «сообщать каждогодно князю Вяземскому».[778]